–Я не вспомнил, курите ли вы,– но здесь, наверное, все равно нельзя. Как оно все?

–Как вы меня нашли?

–Ваш снимок в газетах. Не беспокойтесь, сходство там ужасное. Да и все равно никто из тех, кто бы возражал, «Известия» не читает. Фиби спрашивала, когда ей можно прийти с вами повидаться. Передает вам поцелуи.

–Фиби!

Льюис начал осознавать, что его секрет открылся всему свету. Знали все – или узнают. Моррис и дальше разговаривал с ним как ни в чем не бывало, и Льюис со временем заметил лучик надежды: Моррису он не безразличен. Это подтверждалось его приходом в Беллвью. Благодаря его, Льюис чуть не расплакался.

–Какие планы?– спросил Моррис. Льюис понял, о чем он: домой вернуться он не мог.– Давайте помогу. Сегодня, боюсь, не выйдет, а вот завтра вечером зайдите ко мне. Мы, как говорится, обсудим ваше будущее.

Льюис покинул больницу через два часа. В вестибюле Первой авеню он встретил Луизу, которая только что приехала. От ее слезливого оцепенения он поежился. Но первые ее слова пришлись ему по нраву:

–Честное слово, Оуэн ничего не знает. Я сделаю все, чтоб и не узнал. Скажи мне, пожалуйста, с тобой все в порядке?– С забинтованными руками и стопами (он шаркал в соломенных тапочках без пяток) Льюис напоминал раненного в бою.

–Да. Прости. Мама, мне правда очень жаль, но с тобой мне сейчас невыносимо.

Луиза сказала, что понимает, посадила его в такси, пообещала не вмешиваться. Заставила его принять сотенную купюру, извлеченную из сумочки.

–Дай слово, что позвонишь мне, если тебе что-нибудь понадобится.

Льюис снял себе номер в «Челси». Назавтра, убедившись, что родителей нет дома, перевез от них свое немногое имущество. В десять тем же вечером прибыл на квартиру Морриса, занимавшую целый этаж в перестроенном кирпичном городском особняке на Корнелиа-стрит. Льюис вспыхнул, когда Моррис его обнял. Они сели в уголке между высоченными неаккуратными книжными шкафами. На низкий столик рядом с блюдом тостов и рокфора поставили графин и два бокала. Моррис разлил вино – Льюис о таком и не слыхал никогда: сладкое, французское и с «Венецией» вназвании. Вместе с вином из гортани и желудка его к кончикам пальцев, к кончику носа разлилось тепло облегчения и довольства. Зажмурившись, он облизнул край своего бокала. А открыв глаза, увидел, что сидит на том же месте, голый, лодыжки и запястья привязаны к креслу. Перед ним стоял Моррис, голый по пояс, если не считать черных кожаных браслетов с хромированными заклепками и латунного кастета на правой руке. Когда Льюис встретился с ним взглядом, Моррис с ухмылкой произнес:

–А теперь, Луиза, я из тебя отбивную сделаю.

Первое посещение: Моррис опаивает чем-то Льюиса, раздевает его, привязывает к креслу. Угрожает ему латунным кастетом (сделанным из окрашенной металликом резины), но не применяет его, найдя, чем заняться и получше. Льюис вскоре обнаруживает определенные слабости (иные назвали бы их предпочтениями). Едва придя в себя, он говорит:

–Делай что пожелаешь, только отвяжи меня. Я с ума схожу, если не могу двигаться.

Моррис подтаскивает кресло.

–Луиза, ты и так сумасшедшая. Но мне б очень хотелось посмотреть, что ты имеешь в виду.– Льюис начинает плакать. Моррис насмехается над ним на необщепринятом жаргоне:– Бедняжка Элла, какой грустный путь тебе предстоит! И как же такому свингующему живодеру, как я, удалось обратать такую дураковатую клиентку, как Мисс Штучка…

Льюис перебивает:

–Не говори так. Я тебе не уморительный пидарок, да и ты сам тоже нет. От этого меня тошнит.

Моррис:

–Бедняжечка! Ты только что из машины времени? Пососи-ка мою еврейскую жопку! Я буду говорить так, как мне захочется.– Моррис чморит его так допоздна.

У Морриса для Льюиса был сюрприз. На следующий день он отвел его на Тринадцатую улицу сразу к западу от Первой авеню и там, три металлических пролета вверх по железной лестнице многоквартирника, ввел в двухкомнатную квартиру. Хотя размеры ее не позволяли устроить в ней даже один чулан, содержалась она как полагается, а плата за нее составляла восемьдесят пять долларов.

–Которые платить буду я, пока ты не найдешь себе работу,– сказал Моррис Льюису, и тот переехал в нее за десять дней до Рождества.

Эти двое виделись и выпивали вместе, ужинали, ходили на открытия, на спаренные киносеансы; никогда не оставались наедине. Почти два месяца Моррис не позволял Льюису прийти к нему домой. Мольбы Льюиса никак не сокращали этот интервал.

Второе посещение: 27 января, 6:00 вечера. Когда Льюис обнажается, Моррис пристегивает ему запястья к лодыжкам металлическими наручниками с короткой стяжкой. Неспособный ходить, Льюис скачет вслед за Моррисом, когда б тот ни поманил его. От легкого толчка заваливается на бок. Моррис продевает ему сквозь руки и ноги веревку. Туго натянутая через удавку на одном конце, веревка собирает ладони и стопы Льюиса в пучок, прижимает голову его к коленям, сведя его к связке в форме мешка, которую Моррис таскает за собой. На кухне, готовя себе ужин, Моррис прибегает к жаргону, который Льюис терпеть не может, и распространяется о том, как он разочарован практикой садомазохизма, от которой намерен отказаться:

–…Для нас это, может, оборванные розочки, но таков шоу-бизнес. Связывание и дисциплина так тошнотны. И чем все это кончится? В самом жирненьком случае – в палате для кукусиков. Ты только прикинь: такую славную девчоночку, как ты, и уже забирают домой! Тебя, видать, в итоге чпокнут. На самом деле я-то не против, вот только это ж ты мечтаешь сыграть боженьку. Нет, этот уж намерен снова влиться в шелупонь ванильных баров. Да и тебе стоит. Там не худо. Всегда можешь обернуться шпинатной королевишной. Или чего б тебе не взять и не попробовать двинуть в одиночку? Ты уж таков! Я подарю тебе мешочек с фу-фу, чтоб меня не забывала…– Моррис продолжает этот монолог, поглощая креветок, отбивные, салат, тарталетку, «пти-шабли» икофе. После устраивается у себя в кабинете. Через двадцать минут Льюис зовет его из кухни. Моррис отвечает на призыв раздраженным «Будьте любезны!»– и заклеивает Льюису рот, предварительно заткнув его шерстяным носком. Льюис боится подавиться и начинает елозить по полу.– Ну вот обязательно так сисечки распускать?– Наручники лязгают. Моррис тащит Льюиса по полу гостиной. Распахнув окно, накидывает веревку петлей на верхнюю планку поручней снаружи и подтягивает Льюиса повыше так, чтобы его спина едва касалась пола. Когда веревка привязана к поручню, Льюис оказывается обездвижен собственным весом. Окно теперь не закрывается; сквозь него налетают жгучие порывы ветра и время от времени задувает снежной пылью. Моррис возвращается к своему письменному столу.

Льюис устроился на временную работу ночным сторожем фабричного здания в Куинзе. Днями он не вылезал из вне-внебродвейских театров, где пытался пристроиться хоть кем-нибудь полезным – с прицелом на то, чтоб его потом наняли. Через три дня после второго посещения Моррис познакомил Льюиса с Томом – главным осветителем «Оперы городского центра»[75]. Тот согласился взять Льюиса своим подмастерьем. Это означало низкую плату и бесценный опыт. Внезапная возможность повергла Льюиса в робость. Том натаскивал его терпеливо, а Моррис успокаивал, когда у него случались припадки сомнений в себе. После такой доброты Льюис не мог понять, почему Моррис снова не пускает его к себе в квартиру. Он предлагал выполнять для своего благодетеля самые будничные поручения по хозяйству. Моррис оставался непреклонен. Три недели Льюису приходилось утешаться встречами на людях, зная, что все это время Присцилла часто навещает то место на Корнелиа-стрит.