кровать и безразличные коридорные, но порой засыпал в кресле, опустив подбородок на грудь, уплывая в холодные сны про взрывы в кафе, торты и натянутые канаты. Она оставалась рядом, заказывая время от времени черный чай и наблюдая налитыми глазами за наступлением утра. Он засыпал под звучание ее голоса, и иногда, просыпаясь, слышал ее речь.

Она распространялась о языках до утра. В особенности, каково говорить на нежелательном языке там, где другой язык насаждается посредством телефонной «горячей линии» для граждан-осведомителей. В Квебеке принимали законы, закрепляющие использование французского языка, открывали агентства, следящие за их соблюдением, и по бесплатному номеру можно было заявить о нарушениях в La commission de protection de la langue françai[19]. Нарушением считались и такие незначительные проступки, как английская надпись перед французской на вывеске, рассказывала она, и английский шрифт крупнее французского, и если продавщица говорила hello вместо bonjour воскресным днем в дамском обувном отделе. Санкции – от штрафа до отзыва предпринимательской лицензии.

– Представь, каково здесь, – сказала она, – если не говоришь на языке. – Объясняла она граффити возле клуба «Электролит»: Montréal en français: 101 ou 401[20]. Закон № 101 ограничивает использование английского языка. А шоссе № 401 ведет вон из города. «Говори по-французски или убирайся».

– Я знаю, – сказал он тихо, – а я тебе рассказывал, что я изучаю?

Она умолкла, безучастно выводя пальцем натянутые канаты на запотевшей витрине кофейни. На улице стало невыносимо холодно, и он ощущал это сквозь стекло.

Илай обхватил кофейную кружку обеими ладонями, чтобы согреться. Было почти четыре утра.

– На Земле говорят на шести тысячах языков, – сказал он. – Я говорил тебе, кажется?

Не глядя на него, она вывела, петляя по стеклу, «6000».

– Вся штука в том, что почти все они вымрут.

Похоже, эта идея ей понравилась; она улыбнулась, перестав чертить на стекле, и пригубила очередную чашку чая, глядя на толпы прохожих, опять промолчала. Мысль об исчезающих языках вроде бы пришлась ей по душе.

– Я недавно нашла новый переулок, – сказала она наконец. – Ну, на самом деле тот же, но дальше.

– Там, где я тебя встретил?

– Нет. Не совсем.

– Зря.

– Почему же?

– Опасно. Зачем ты ходишь по канату?

– Это меня предельно сближает со всем этим… – И «все это» в тот миг, в том кафе, в том промерзшем северном городе было тем временем, которое она почти видела и помнила, генетической памятью, заложенной задолго до рождения: воображаемой жизнью, прожитой в странствиях по шоссе, полям и лесам, в солнечных бликах на ветровом стекле: шатры на пустырях, парковки, ароматы воздушной кукурузы и засахаренных яблок.

– Ты бывал за границей? – спросила она.

– Да. Немного. В Европе несколько раз, с братом. В Испании, Париже, Восточной Европе, Турции. Однажды неплохо объездили юг Италии.

– На теплоходе?

– Я тебе рассказывал?

– Нет, Лилия.

– А, – сказал он. – Да. На теплоходе. Ей нравилась эта история. Мы ловили кальмаров.

– Поймали?

– Нет.

– Я как-то встречалась с парнем, – сказала она, – который много путешествовал по Европе, и говорил, что в конечном счете одно вполне может сойти за другое. Это правда? Когда путешествуешь, все места на одно лицо?

Как же глубоко в наших генах сидит тяга к бегству? Мы всегда были кочевым видом. Илай без труда представил, как инстинкт передается из поколения в поколение; на генетическом коммутаторе постоянно включен рубильник: бегство или борьба, и выключатель заклинило в положении «бегство», стремление к перемене мест, зафиксированное генами. Оно проявляется через поколение (он сказала, что ее папа и мама даже в детстве хотели стать сыщиком и агентом по недвижимости соответственно) и встречается в штыки, когда возвращается. Она припала к столу, спросила его, правда ли, что все места выглядят одинаково, и в тот момент самое безобидное, что он мог сделать, – это кивнуть и соврать ей: «Да. Правда. Я побывал в полудюжине стран, и весь мир кажется мне на одно лицо». Он подумал, что было бы невероятно жестоко сказать ей, что любое отдельно взятое место, где она не бывала, отличается от другого.

– Я тебе не верю, – ответила она, откидываясь на спинку стула спустя мгновение.

30

В ту весну, когда Лилии исполнилось пятнадцать, она ехала на север из Флориды. Минуло два года после передачи «Нераскрытые преступления», и ее жизнь разворачивалась на фоне безумно скачущего ландшафта: еда, брошенная на ресторанных столиках, исчезающие силуэты, старый голубой автомобиль с квебекскими номерами, трижды попавшийся ей на глаза в разных местах, постоянное ощущение, что тебе смотрят в спину.

Разговаривать на эту тему не имело смысла. В тот год, по молчаливому соглашению, она перестала прятаться за его спиной. Она уже была не маленькая, чтобы перебираться без усилий на заднее сиденье, и возникло ощущение нависшей неизбежности. Отец перевозил ее с места на место все быстрее и быстрее. К тому суматошному лету они каждый день ночевали в новом мотеле. Иногда останавливаясь в мотеле, они платили за две ночи и уезжали в другой, в нескольких милях. Иногда спали весь день и затем всю ночь гнали машину, тихо переговариваясь или молча, слушали радио для полуночников, ослепленные фарами, трапезничали в три часа ночи в галлюциногенном свечении круглосуточных ресторанов на шоссе. Спать ложились под утро в дешевеньких мотелях с парковкой на задворках. Не реже раза в месяц она перекрашивалась то в блондинку, то в шатенку, а потом в обратном порядке, сквозь гамму золотисто-каштановых и рыжих оттенков, вечно заметая следы. На ощупь волосы Лилии были сухими и мягкими. Кожа головы чесалась, и она стояла под гостиничным душем по часу, чтобы утолить зуд, втирала кондиционер. Днем носила темные очки, натягивала на глаза бейсбольную шапочку. На людях никому не смотрела в глаза. Хотела, чтобы взгляды скользили, не останавливаясь на ней. Хотела забвения.

Той весной она в сотый раз приехала в Аризону и отведала свой первый праздничный бокал красного вина. Ничего противнее она, наверное, не пробовала, но отец заверил ее, что вкус надо воспитывать, и ей понравилась игра света в вине. Отец разбудил ее в два часа ночи без вразумительных объяснений, и к половине третьего их и след простыл. В дороге она пыталась уснуть, но тщетно, поэтому сидела взвинченная и беспокойная с утра и до полудня, пока наконец на противоположном конце штата отец не въехал на парковку мотеля «Стиллспелл». У нее началась гулкая тупая головная боль от бессонницы и половины бокала вина.

– Все, – сказал он. – Больше не могу. Давай отдохнем. – Солнце высвечивало его усталость и впалые глаза. В