Он хотел настоять на том, чтобы она выдала ему местонахождение Лилии, каким-то образом заставить ее вызвать Лилию из ниоткуда, но это было невозможно: в ней была некая надломленность, выставленная напоказ всем стихиям, которая делала принуждение немыслимым. Она утверждала, будто не знает, где Лилия. Потом внесла поправки в свое повествование и заявила, что знает, но не скажет, пока он не поведает ей про аварию. Она твердила, что Лилия еще в городе, но неизвестно где. Потом сказала, что Лилия появится в самый неожиданный момент, который всё не наступал. Леденящие, холодные дни медленно тянулись.

– Чем тебя угостить?

Ей хотелось чаю. За день-два до этого Илай купил словарь и разговорник, пытаясь научиться заказывать чай на более или менее приемлемом французском, как он думал, но бармен неизменно отвечал по-английски, на каком бы языке Илай ни пытался заговорить. Его явно отторгали, но он еще не решил, было ли это отторжением английского языка или его как личности, и то и другое изматывало, и он предпочитал не думать об этом вовсе. Он подошел к стойке бара и вернулся с чаем, который она пригубила, не глядя на него; ее мысли блуждали где-то далеко. Она глядела в окно и говорила, как бы ей хотелось уехать отсюда, но за ту неделю, что Илай общался с ней, он выслушивал этот монолог в четвертый или пятый раз, и у него быстро иссяк запас сочувственных откликов. Он только кивал и смотрел, как она прикуривает очередную сигарету.

– Я вот что в толк не возьму, – сказал Илай. – Как Лилия узнала про тебя?

– Что?

– Чтобы написать тебе письмо. Ты сказала, что она написала тебе из Нью-Йорка.

– А-а. – Она помолчала. – Вообще-то я бы не сказала, что она написала мне. – Она сделала длинную затяжку. Ее взгляд стал озадаченным. – Это письмо было написано моему отцу. Мне позвонили из частного сыскного агентства месяца полтора назад. Они сказали, что вот уже шесть месяцев как он уехал, и у них нет адреса для пересылки его почты, и не знали, куда ее девать. Я поехала, забрала его почту и всю распечатала. В основном всякая ерунда, но там оказалось письмо от Лилии.

– Что она писала?

– Она просила передышки. Писала, что устала от постоянной слежки и наблюдения.

– За ней следили?

– Всю жизнь, – ответила Микаэла.

26

Лилия отметила свой четырнадцатый день рождения в каком-то иллинойском городке, и отец подарил ей фотоаппарат. Свой первый кадр она сделала из окна ресторана, в котором ела праздничный торт, у кинотеатра, мерцавшего на широкой вечерней улице. Где-то возле Индианаполиса она присела на колено у обочины, чтобы щелкнуть облупившийся указатель «Кукуруза и помидоры прямо с фермы», увидев красоту в выветренной древесине и поблеклых буквах. Она отдавала пленку в проявку, и у нее появлялся час на торговые центры, пока печатались снимки. Она просматривала их в машине, в парке, в мотелях по ночам. Фотографии давали ей ощущение постоянства, она как будто составляла летопись. Семь лет как она пустилась в бега, стремительно перемещаясь. Тот факт, что у нее появился способ запечатлеть свой маршрут, приносил ей удовольствие. Она фотографировала главным образом указатели, но не те, по которым можно было легко отследить их местонахождение. Ее особенно прельщали указатели с орфографическими ошибками или облезлой краской. Она предпочитала широкоугольные кадры пустынных улиц и автомобилей, приближающихся издалека.

Лилии разрешалось фотографировать все, за исключением самой себя и отца.

– Мы должны быть осторожными, – предупреждал он, – чтобы не накапливались улики.

27

У Микаэлы вечно заканчивались сигареты. Ее душил сухой, лающий кашель, от которого вспыхивали глазные капилляры. Краснота в глазах не проходила даже на трезвую голову. Она не могла спать и была готова на что угодно, лишь бы не оставаться ночью наедине со своей бессонницей. А Илай много бы отдал, чтобы вообще избежать одиночества. Они сидели в кафе на углу, созерцая поэтапное наступление ночи: сперва толпы прекрасных незнакомок в полуночном сиянии электричества, в приподнятом настроении, накрашенных и разодетых для похода в клуб, затем вереница разношерстных такси на перекрестке, потом чернильная темнота, последние часы ночи, в четыре утра случайный нетрезвый субъект, ковыляющий мимо с ломтем замызганной пиццы, девица в ажурных чулках, с пустыми глазами, петляющая по тротуару, холодный янтарь уличных фонарей на мостовой и лед. После того, как такси миновали волна за волной, улицы затихали до утра. Город спал вполглаза под белым свечением креста на холме напротив гостиничного номера Илая, осенявшего широкие пустынные улицы, тротуары и тенистые парки.

Микаэла тихо смеялась себе под нос, что-то неслышно бормотала. Она была незаурядной, но, как показалось Илаю, мало-помалу теряла память – сначала имена знакомых, звенья, связующие мысли после наступления темноты, логические цепочки и условности; отключался участок мозга, знающий, когда нужно впасть в сон. Днем она была заторможенной и утомленной, по вечерам смышленой и сообразительной, а к трем часам ночи ее речь становилась бессвязной.

– Что ты сказала? Я не расслышал.

– Мои родители ездили с бродячим цирком, – говорила она, прекрасная, выжатая и раскисшая между тремя и четырьмя часами утра. – Я тебе рассказывала?

– Да. Раза два. Невероятно.

– Правда же? Семейство настоящих циркачей. Мои бабушки-дедушки тоже, – сказала она. – С обеих сторон. Ты согласен, что тяга к странствиям сидит в генах?

– Ты говоришь как Лилия.

Упоминание ее имени оборвало разговор, и они долго просидели в молчании. Луна садилась за крыши по ту сторону бульвара Сен-Лоран. Каждую ночь целую неделю они спорили об одном и том же: Микаэла не собиралась говорить ему, где Лилия, если он не расскажет про аварию. Порочный круг, да и только. Микаэла прикурила новую сигарету от окурка, который бросила в остатки чая. Покрутила еще теплый стакан в ладонях, дымя сигаретой и поглядывая на угасший пепел. Она курила с отточенной элегантностью заядлой курильщицы, которая, наверное, родилась с сигаретой в руке и не стесняется признаться, что курит весьма умело.

– Она путешествовала красиво, – сказала Микаэла наконец.

– Я не встречал никого, кто буквально прикуривает одну сигарету от другой, – сказал Илай.

– В ней есть что-то от призрака, – продолжала Микаэла, все еще думая о Лилии.

– Призраки тут ни при чем. Это наш мир призрачен.

– Каково было с ней жить?

– Она отличалась от всех, с кем я когда-либо… у нее были странноватые привычки, – сказал он. – Но в этом было какое-то совершенство.

– Во всем?

– Конечно, не во всем. Ничто не остается совершенным навсегда.

– Тогда что же?

– Когда мы оставались наедине, то