Она покачала головой, все еще улыбаясь, но озадаченно, а потом она вдруг просияла.

– Лиллиан. Лиллиан Бушар. Мы только что о ней говорили. Это имя вы и услышали.

– О-о, – протянул он. – Извините. Не хотел…

– Ничего страшного, – успокоила она, протягивая руку. – Ундина. Откуда вы?

– Илай. – Он взял ее мягкую теплую руку в свою. – Из Нью-Йорка.

– Из Нью-Йорка, – повторила она туманно, и он догадался по ее улыбке, что она там никогда не бывала. – Первый раз в Монреале?

Он кивнул.

– Добро пожаловать.

– Спасибо. Я бы пригласил вас присоединиться ко мне, но у меня встреча…

– Все в порядке, – сказала она. – Еще увидимся. Надеюсь, вы ее найдете.

– Спасибо.

Он вернулся за свой столик и сел к ней спиной, глядя в окно на холодную серую улицу. Он ждал Микаэлу каждую ночь до трех-четырех часов, зная, что она придет.

Или подпирал стенку в клубе «Электролит», глядя, как она движется на своей миниатюрной сцене, и высматривая в толпе Лилию. Толпа едва замечала Микаэлу, и его осенило однажды ночью, что она мало отличалась от реквизита на сцене. Она была чем-то вроде зеркального шара, что вертелся под потолком, осыпая битком набитую тьму бликами света, очередным компонентом бесконечной ночи одноразового пользования. Ее отражение непрерывно отскакивало от зеркальных стенок. Его познакомили еще с двумя постоянными танцовщицами – Мари-Евой и Вероникой, но, на его взгляд, они выглядели скучающими и ходульными – не чета раскрепощенной эксцентричности Микаэлы. Когда звуки зашкаливали, а человеки надоедали, он толкал дверь для персонала, кивая вышибале, который читал Достоевского прямо за дверью, и пробирался в гримерку Микаэлы. Здание сотрясалось от танцевальной музыки, и трубы издавали странные шумы, немного напоминая внутренности корабля.

Ее комната была невелика: кухонная стойка c раковиной, стул, колченогий столик, вешалка на колесиках в углу, а за ней детский матрас, на котором обычно спала Микаэла – одна простынка, сплющенная замаранная подушка, старое лоскутное одеяло с белыми овечками, резвящимися по краям. Он представлял, как Микаэла в раннем детстве мирно посапывала под одеяльцем с овечками, и в трудные дни при этих мыслях у него на глаза наворачивались слезы. Когда толпа на танцполе становилась невыносимой, он спускался в ее гримерку и сидел там час, два, три, пытаясь сосредоточить свои мысли на Лилии, но вместо этого думал о Микаэле на сцене до тех пор, пока снаружи не доносилось цоканье ее шпилек, приглушенное изношенным ковром, отворялась и захлопывалась ее дешевенькая дверь, и она оседала в кресло перед гримерным столом. Она обладала свойством впитывать свет, заходя в комнату, причем не сияла, а испускала темноту, ясную и явственную, некое отрицательное свечение.

– Ты не захотел подождать меня в кофейне? – спросила она, не глядя на него.

– Слишком холодно, чтобы туда добираться. Я и так весь день на ногах. Мне хотелось убедиться, что тебе есть где сегодня переночевать.

– О, будет еще холоднее. Ты не видел мои таблетки? Жак их принес?

– Они в сумке под раковиной. Тебе есть где переночевать?

Она пожала плечами, вытаскивая флаконы с таблетками из бумажного пакета, принесенного Жаком, и читая этикетки. Насколько было известно Илаю, у нее не было постоянного адреса; она поддерживала связь с несколькими случайными любовниками и временами спала у них на квартирах. В другое время она ночевала в гримерке. Она пристрастилась к сложному набору рецептурных препаратов, которыми ее услужливо снабжал хозяин заведения. «Он заботится о своих ценных кадрах» – это все, что она говорила, когда ее спрашивали об их странноватой форме взаимоотношений, и не вдавалась в подробности. Хозяин заведения Жак по вечерам приносил ей в гримерку коричневые пакетики с таблетками из аптеки, банки шипучки и жирную еду навынос. Она равнодушно ковырялась в еде и большую часть выбрасывала. Жак – высокий мужчина с печальными глазами – по-видимому, обладал неисчерпаемой коллекцией шелковых рубашек и безропотным взглядом. В его присутствии Микаэла молчала, почти ничего не говорила; она сказала «merci», когда он вручил ей таблетки, еду, лимонад и больше ничего не произнесла. Тихий Жак со страдальческой миной и сам был неразговорчив. Похоже, он не замечал Илая, от чего создавалось впечатление, что Илай далеко не первый гость в мерцающей гримерке Микаэлы, и потом Илай часами, днями напролет недоумевал, с какой стати его это тревожит.

– Я хотел предложить, – сказал Илай, – если хочешь, можешь оставаться в моем номере. А я буду спать на ковре.

– Я не остаюсь в номерах.

– Я про другое.

– Ничего. – Наконец она выбрала два флакона из бумажного пакетика, принесенного Жаком, и проглотила по пилюле из каждого.

– Мне через час нужно идти в VIP-зал. Сегодня я, пожалуй, переночую здесь.

– Ты уверена?

– Слишком холодно куда-то выходить.

Он неловко поднялся.

– Тогда встретимся завтра.

– Хорошо. Приходи после полудня.

Он задержался в дверях.

– И Лилия тебя так дожидалась?

– Спокойной ночи, Илай, – сказала Микаэла.

На улице стоял убийственный мороз. Он зашагал как можно быстрее к гостинице, мысленно сочиняя письмо Лилии. «Я хочу найти тебя. Я хочу исчезнуть с тобой. Я хочу найти тебя и, найдя, вынудить тебя исчезнуть во мне. Я хочу быть твоим языком. Я хочу быть твоим переводчиком. Я хочу быть твоим словарем. Я хочу быть твоей картой. Я хочу, хочу, хочу знать, где ты этой ночью». В номере он записал все это на фирменном бланке гостиницы, скомкал и выбросил. От слов она нисколько не приблизилась к нему.

К вечеру Микаэла – ночное создание, моргающее на зимнем свету, – становилась выжатой и сонной. Он встретил ее у бокового входа в клуб «Электролит», и ему пришлось подождать, пока она сбегала вниз за забытой вещью. Он прогулялся взад-вперед по ледяному переулку, попрыгал, чтобы отогреть ступни, сделал несколько прыжков – ноги вместе, ноги врозь, но перестал, потому что холод обжигал ему легкие. Наконец он снова постучался в дверь. Открыла другая танцовщица.

– Вероника, – сказал он, – я дожидаюсь Микаэлу. Можно я зайду?

У нее были волокнистые белокурые волосы и подозрительный взгляд, и он не был уверен после предыдущих встреч, говорит ли она по-английски. Она медлила. Он дрожал на фоне грязноватых льдов.

– Ладно, – сказала она, отступив назад, но ровно настолько, чтобы его пропустить, и стояла, глядя на него в темном коридоре, на лестнице, ведущей вниз в гримуборную, а он ощущал абсурдную обязанность непринужденно с ней поболтать.

– Холодно, – сказал он.

– Бывает холоднее.

– Ты здесь всю жизнь провела? – спросил он.

Она покачала головой.

– Из Чикутими, – сказала она.

– Где это?

– Север. Намного севернее.

Он кивнул.

– Даже холодней, чем здесь?

– Тебе