Возле ворот, предлагая себя на роль гида, охотился на туристов ушлый гатчинский старожил. За рубль он провел меня по парку и среди прочего показал мрачного вида амфитеатр с ареной и замшелыми скамьями по одну сторону его овальной каменной чаши. Покойный государь тешился здесь петушиными боями. При Павле I в амфитеатре устраивались рыцарские турниры, но за сто лет царские забавы измельчали, плюмажи слетели со шлемов и прыгали по арене, рассыпаясь пухом.

В Урге я не раз наблюдал, как китайцы стравливают петухов. Воспоминание о том, как летят перья, как болтается на кровавой нитке выклеванный глаз, вопят и беснуются сделавшие ставки зрители, оказалось неожиданно острым. Среди публики бывало много детей, и Дамдин этим возмущался, говорил, что у них, у монголов, такое невозможно: маленьким детям не позволяется присутствовать ни на охоте, ни при убое скота, до семи лет они не видят крови и не знают, что такое смерть.

Цепочка ассоциаций привела к Дамдину, о котором я на фронте вообще не вспоминал; а спустя неделю, на Воздвиженье, выйдя из госпиталя и вернувшись к себе на Петроградскую сторону, где я в то время снимал квартиру, я увидел его на Кронверкском проспекте.

Накануне попалось на глаза газетное сообщение о прибывшей в Петроград монгольской делегации: делегаты собирались просить Временное правительство о помощи против китайского генерала Сюй Шичжена, который уже ввел войска в восточные районы Халхи и вынашивает планы похода на Ургу с целью низложить Богдо-гэгена и ликвидировать гарантированную Россией автономию Внешней Монголии.

Ниже сообщалось, что на Кронверкском проспекте, в фойе цирка «Модерн», развернута передвижная выставка, посвященная прошлому и настоящему этой страны. Экспонаты подобраны при участии русского дипломатического агентства в Урге. Работает буфет.

Я отправился туда на следующий день. Выставка занимала один угол слева от входа: на стене развешаны фотографии, сбоку торчит флагшток с монгольским флагом. Вытканный на нем знак «Соёмбо» терялся в складках обвисшей ткани. Рядом – базарный лоток с фанерным навесом на увитых разноцветными лентами столбиках. В центре лотка стоял тронный портрет Богдо-гэгена под охраной двух внушительных Будд из посеребренной бронзы, а его примыкавшая к стене задняя часть была декорирована разрисованной в тибетском духе клеенкой с длинными облаками и какими-то фигурами. В тот момент я их не рассмотрел.

Посетителей, кроме меня, было четверо. Две женщины мещанского облика перебирали разложенные на лотке изделия народных промыслов – в основном, мастерски вырезанные из дерева фигурки домашних животных с ценниками на рогах; двое мужчин разглядывали фотографии. Пояснения давал интеллигентный монгол в синем дэли из дорогой далембы. Я без труда его узнал, хотя в Урге он всегда одевался по-европейски. Лицо его не изменилось, лишь еврейская скорбь в глазах исчезла.

Он тоже меня узнал – и расплылся в улыбке:

– Борис Антонович! Господин капитан!

– Уже подполковник, – сказал я, пожимая ему руку.

Сели в буфете, взяли пиво, сухарики, по паре сардинок на брата. Обсудили политическую обстановку и здоровье Богдо-гэгена, перебрали общих знакомых. Я поинтересовался, не известно ли ему что-нибудь о Серовых: как они поживают? Где? Остались во Владивостоке или уехали?

Гиршович сделал грустное лицо. Оказалось, в позапрошлом году Серов умер от рака легких. Еще из Урги он ездил в Иркутск, там в военном госпитале его просветили на рентгене и поставили диагноз, но Ангелина Георгиевна не знала о его болезни. Он ей тогда ничего не сказал, хотя в авантюру с рудниками он ввязался – из-за нее: она бы получала дивиденды после его смерти. Врачи дали ему полгода жизни, вот он и постарался ускорить поход на Бар-Хото, передвинуть его с конца лета на весну – не думал, что проживет целый год, боялся оставить жену и дочь без средств.

Я удивился: откуда ему это известно в таких подробностях? Он ответил, что от нее и известно, от Ангелины Георгиевны: они дружны по-прежнему. Когда Серов умер, один богатый баргут дал ей денег на школу с пансионом для монгольских девочек, и она с Машей возратилась в Ургу. Сейчас в ее школе около сорока учениц, но это не предел, будет больше. Маша учится вместе с ними. Часть предметов ведет сама Ангелина Георгиевна, часть – Цыпилма. Замуж она больше не вышла, нашла себя в педагогике. Они с Ангелиной Георгиевной живут душа в душу. Никто, кроме друг друга, им не нужен, возятся со своими сопливками – и счастливы.

– Дай-то бог, – сказал я.

Мы допили пиво и вернулись к выставке. Теперь я присмотрелся к клеенке позади лотка с сувенирами. Во всю ее длину художник изобразил компанию из примерно полутора десятков сидящих за пиршественным столом монголов. Тот, что посередине, был самым монументальным; по мере удаления от него в ту и другую сторону фигуры постепенно теряли в росте и физической массе. Манера живописи была самая примитивная: пропорции не соблюдены, тени не наложены, как будто свет падает равномерно из каждой точки окружающего пространства, любой контур заполнен одним-единственным цветом; но чем дольше я смотрел, тем сильнее волновала меня поразительная яркость красок. Все анатомические огрехи меркли в их сиянии, а необходимое, как я привык думать, для художника умение различать и передавать на холсте полутона и оттенки не казалось таким уж обязательным.

Гиршович стал объяснять, кто тут изображен: в центре – Чингисхан, слева от него Угэдэй, дальше Абатай-хан, Цогто-тайджи, Ундэур-гэген Дзанабадзар[24]. Прочие имена ни о чем мне не сказали.

– А вот и наш друг, – указал он на крайнюю в левом ряду, самую из всех маленькую фигурку в желтом княжеском дэли и шапочке с двумя павлиньими перьями.

На живого Дамдина, каким я его помнил, этот человек был мало похож, но идеальная симметрия обеих половин лица по сторонам от линии носа говорила, что он изображен в момент перехода из низшей формы существования в высшую. С этим лицом, а не с тем, каким я увидел его в Бар-Хото, когда Зундуй-гелун вонзил нож в спину китайскому лейтенанту, он очнулся для новой жизни. До семи лет он не видел крови и не знал смерти – и после нее вернулся в те блаженные времена. Бодхисатва Маньчжушри мечом рассек мрак его заблуждений, поэтому никакого оружия при нем не было, в руке он держал бутон лотоса – знак покоя и совершенной радости.

Слёзы встали в горле. Я сглотнул их, не подпуская к глазам, и перевел взгляд на конец другой шеренги – той, что тянулась не слева от Чингисхана, а справа.

– Не ищите, его нет, – догадался Гиршович, кого я там высматриваю и при этом надеюсь не увидеть. – Знаете, кстати, как он кончил? Хотя откуда же вам знать… Его