в нашем пустеющем и остывающем мире никто ничего не помнит, и, когда эти фамилии окончательно сотрутся, а меня не будет в живых, они канут в Лету вместе со мной.37

По субботам Ия приходит ко мне после работы – и уходит так, чтобы к девяти быть в общежитии, но на этот раз пришла в начале девятого. Я ее уже не ждал. Сняла телогрейку, причесалась перед осколком зеркала и молча обняла меня, увлекая к кровати.

– Не надо, Ия. Тебе скоро уходить, – попробовал я отстраниться, но быстро сдался.

В комнате было холодно. Углем я стараюсь не топить, чтобы не разводить грязь, а дрова приходится экономить. Когда всё кончилось, я не стал накидывать на нас отброшенное в ноги одеяло – не то пригреется, ей тогда сложнее будет встать, одеться и уйти, – но она сама укрыла им меня и себя. Спокойно улеглась рядом, попросила папиросу.

– Тебе пора, – напомнил я ей. – Опоздаешь.

Ноль внимания.

– Что с тобой? – забеспокоился я.

– Ничего, – сказала она со странным в этой ситуации спокойствием, которое меня и встревожило. – Я знаю, курить в постели после любви – пошлость, но мы с тобой всегда это делаем. Давай не будем нарушать традицию.

Я нашарил на подоконнике пачку «Первомайских» и крышку от консервной банки вместо пепельницы. Затянувшись пару раз, Ия выпростала из-под одеяла голую ногу и с преувеличенным вниманием принялась разглядывать пальцы на ней. Она, разумеется, ждала, когда я спрошу, что ее там так заинтересовало, и я не стал обманывать ее ожиданий.

– Девочкой мне казалось, что ноготь большого пальца у меня на правой ноге похож на мою учительницу музыки, – объяснила Ия. – Я этого стыдилась ужасно. Думала: какая же я гадина, что так думаю про милую, чудную Елизавету Карловну, – но ничего не могла с собой поделать… Помнишь, летом этот ноготь у меня был черный?

Еще бы я не помнил! Хотела накалить утюг – и уронила его на ногу. Хорошо, холодный.

– А на другой день, – договорила она, – получаю письмо от мамы. Пишет, у Елизаветы Карловны – инсульт.

– У тебя чернота сошла, нормальный ноготь. Может, и она уже поправилась, – принял я ее логику. – Напиши маме, спроси.

– Сама скоро узнаю, – сказала Ия.

Я вопросительно взглянул на нее.

– Тебе интересно, чего это я сегодня такая храбрая? Почему разлеглась тут у тебя как барыня, не вскакиваю, не бегу как угорелая? – невпопад ответила она на вопрос, который я ей не задавал. – Потому что плевать я хотела на нашу комендантшу. Захочу – приду в девять часов, захочу – не приду, мое дело.

– Говори толком, что случилось, – попросил я.

– Мне разрешено вернуться в Ленинград, – проинформировала меня Ия. – Муж хлопотал, хлопотал – и выхлопотал. Позавчера Шибаев вызвал меня к себе и показал эту бумагу. Я расписалась, что ее прочла.

– Прекрасно, – оценил я ее новость. – Вернешься к мужу.

– Муж… Объелся груш. – Она прижалась ко мне, взяла за руку. – Хочешь, я никуда не поеду? Останусь здесь, с тобой? Одно твое слово, и я останусь.

– Ты сама не веришь тому, о чем говоришь, – сказал я.

– Честное слово! – поклялась она и перекрестилась для убедительности.

– Это ты сейчас так говоришь, а потом пожалеешь, и я же буду у тебя виноват. Возненавидишь меня – и всё равно уедешь. Лучше уезжай сейчас.

– Хорошо, – проявила она не свойственную ей покладистость, – но скажи хотя бы, что́ я могу для тебя сделать в Ленинграде. Пожалуйста, дай мне какое-нибудь поручение!

Я закурил вторую папиросу, Ия – тоже, хотя обычно она не выкуривает больше одной за вечер.

– Не обязательно решать сию секунду; у меня билет на двенадцатое. Еще целых шесть дней, – посчитала она, загибая пальцы, – есть время подумать. На той неделе я буду приходить к тебе каждый вечер. Каждую ночь мы будем вместе, да?

– Нет, – отверг я эту идею.

Она тут же согласилась:

– Ты прав. Прости… Но подумай все-таки, вдруг у тебя будет ко мне какая-нибудь просьба.

Какое-то время мы лежали молча. Ия продолжала держать меня за руку. Руки у нее всегда были холоднее моих, но сегодня – теплее. Обручальное кольцо на безымянном пальце на ощупь казалось крупнее, чем на вид.

– Будет, – сказал я, хотя минуту назад и мысли такой не было. – Я почти закончил мои записки, осталась последняя глава. Завтра допишу, встретимся, и я их тебе отдам. Это две общие тетради. Возьмешь с собой, в Ленинграде пойдешь в Академию наук, восточный сектор, найдешь Адамского Георгия Николаевича и скажешь, что человек, с которым он познакомился на лекции в Улан-Удэ, просит сохранить их у себя.

– А вдруг он мне откажет? – засомневалась она.

– Не откажет, – заверил я ее, сам не вполне понимая, на чем основана моя уверенность.

– Всё сделаю, можешь быть спокоен, – пообещала Ия. – Один вопрос: я должна буду поклясться, что ни одним глазком не загляну в твои записки? Или ты все-таки позволишь мне их прочесть?

– Да читай на здоровье, – разрешил я. – До Ленинграда поезд идет шестеро суток, по дороге и прочтешь. Не так скучно будет ехать. Когда дойдешь до конца этой истории, будешь знать больше, чем теперь.

– Ой! – разволновалась Ия. – Я же это знаю! Это же из «Снежной королевы» Андерсена!

Она стала целовать меня в нос, в лоб, в щеки, шепча, что никто этого не помнит, только я, и боже мой, боже мой, как же она со мной расстанется, если мы с ней помним одно и то же, словно всю жизнь прожили рядом. Как? Зачем? Кому это нужно?

Голой грудью она касалась моей груди, но я видел ее маленькой девочкой с книжкой Андерсена на коленях. Сердце обливалось не жаром, а прощальным, как на исходе бабьего лета, горьким теплом.

На следующий день было воскресенье, на работу идти не надо. Мы вместе попили чаю, потом она ушла, а я сел за стол, поставил перед собой мою Белую Тару и раскрыл тетрадь.

38

Из Урги до Усть-Кяхты я ехал на лошадях, затем на пароходе по Селенге приплыл в Верхнеудинск – и на пристани узнал, что австрийцы объявили войну Сербии, в России идет всеобщая мобилизация.

Началась моя новая жизнь. В Петрограде я занимался формированием пополнений для фронта, позже сам попал на фронт, и летом 1917 года был ранен в плечо круглой, как у кремневого ружья, шрапнельной пулей.

Госпиталь находился в Гатчине. К сентябрю рана почти зажила, я выходил в город, гулял в дворцовом парке. Дворец принадлежал великому князю Михаилу Александровичу, но хозяин был на фронте, после революции сторожа впускали сюда любого желающего, будь он хоть сколько-нибудь прилично одет. Парк был запущенный, в глухих углах попадались заросшие кустарником гроты, постаменты без статуй, полуотесанные глыбы розового финского гранита с выбитыми на них собачьими кличками, похожими на названия миноносцев, – надгробья любимых