Чужестранец обесценивает то, что особенно дорого туземцу; оба и правы, и нет. Никогда не было полного взаимного понимания и никогда не будет его.

Запад предстал пред ним величественнее, чем он ожидал: это был мир исполинов. У восточного эмигранта сердце часто щемило, и душа омрачалась; каждый, даже самый отважный американец или европеец, очутившись без средств и без друзей в большом чужом городе, испытал бы то же самое. Его охватила неясная тревога, он чувствовал себя одиноким, потерянным, среди миллиона куда-то зачем-то спешащих людей, в оглушительном шуме уличной суеты, подавленный чудовищной бездушной архитектурой, среди нагроможденных несметных богатств, заставляющих мысль и руки работать подобно машинам до последних пределов, до последней человеческой возможности. Быть может, в его глазах такие города были тем же, чем Лондон был в глазах Дорэ: огромным храмом, посвященным золотому тельцу, с тяжелыми мрачными сводами в глухих каменных подземельях, тянущихся несметными рядами; с возведенными из камня горами, у подножья которых работа горела, кипела подобно волнам огнистого моря; с бесконечными ущельями, где выставлялись напоказ результаты векового труда и усилий. Но среди этих нескончаемых каменных груд, — где нет ни солнца, ни неба, ни ветра, — ничто не затрагивало его эстетического чувства. Все, что нас притягивает в больших городах, его угнетало и отталкивало; даже блестящий Париж ему быстро наскучил.

Париж был первым большим городом, в котором он поселился надолго. Французское искусство — отражение утонченнейшей эстетики — его поразило, не восхитив. Особенно удивлял его культ голого тела; в его глазах это было откровенным признанием в слабости, которую он, как стоик, глубоко презирал наравне с трусостью и отсутствием чувства долга. Удивляла его и современная французская литература; изумительная красота слога была для него недоступна; а если бы он и понял ее, то все-таки счел бы такое исключительное служение эстетике признаком социального вырождения. То, что он видел в литературе и искусстве, он скоро нашел и в роскошной жизни столицы. В опере и в театре он на все смотрел глазами воина и аскета и удивлялся: то, что на Востоке считалось малодушием, безумием, тут составляло смысл жизни. На светских балах он видел обнажение женского тела, освященное законами моды, но возбуждающее чувства, от которых японская женщина сгорела бы со стыда; и он опять удивлялся, что жители Запада находят неприличным естественную здоровую наготу восточных крестьян, работающих под палящими лучами летнего солнца. Он видел множество церквей и соборов, а рядом замки разврата и магазины, живущие продажей бесстыдных статуй и картин. Он внимал проповедям великих священников-ораторов и слышал кощунственные речи против всяких вероучений; он видел богачей и нищих и видел бездонную пропасть, готовую поглотить и тех и других. Но нигде он не видел облагораживающего влияния религии.

Этот мир был миром безверия, обмана, притворства, эгоизма и погони за наслаждением; этим миром управляла политика, а не вера; быть сыном этого мира он за счастье не мог почитать!

Мрачная, величественная мощная Англия готовила ему иные проблемы. Он увидел ее несметные богатства наряду со столь же несметною нищетой и грязью, расплодившейся так обильно в темных закоулках этой страны. Он видел огромные гавани, загроможденные достоянием многих стран, большею частью награбленным; и он пришел к заключению, что современные англичане были такими же хищниками и грабителями, как их предки. Он подумал: что, если эти миллионы людей хотя бы на месяц лишатся возможности пользоваться трудом других народов? Что станется с ними? В этом величайшем из городов он видел чудовищное распутство и пьянство, от которых ночи превращались в какие-то отвратительные кошмары; и он не понимал ханжества, притворно слепого, глухого; не понимал религии, творящей в этом омуте благодарственные молитвы; не понимал ослепления, посылающего миссионеров туда, где их не было нужно; не понимал легкомысленной благотворительности, еще способствующей распространению пороков и болезней. Он прочитал мнение знаменитого англичанина, объездившего много стран, что десятая часть населения Англии — профессиональные преступники и нищие. И все это несмотря на мириады церквей и бесчисленные постановления законов! Нет, в Англии, менее чем где-либо, он видел мнимую власть религии, бывшей якобы источником всякого прогресса. На улицах Лондона он видел обратное. Никогда он не встречал ничего подобного в буддийских городах. Нет, эта цивилизация была лишь продуктом проклятой борьбы доверчивого с хитрым, слабого с сильным; и сила, вступая в союз с хитростью, толкала слабого в пропасть. В Японии самый дикий лихорадочный бред не мог бы создать такого ужаса. А между тем он не мог не признать подавляющих материальных и интеллектуальных результатов этих условий. И хотя окружающее его зло превышало всякую меру, он видел и много добра в богатых и бедных. Бесчисленные противоречия, поразительное сочетание добра и зла оставались для него неразрешимой загадкой.

Английскую нацию он любил больше других. Представители английских привилегированных классов напоминали ему самураев. Наружно сдержанные, холодные, они, однако, были способны на истинную дружбу и доброту; они чувствовали глубоко, а храбрость их покорила полмира. Он собрался поехать в Америку, чтобы там изучить новое поле человеческой деятельности; но отдельные национальности уже перестали его интересовать; они в его представлении слились воедино; западная цивилизация стояла пред ним как нечто целое, всепоглощающее, неумолимое; в монархии и в республике, при аристократическом и демократическом строе, — всюду она следовала тем же законам железной необходимости, всюду достигала тех же изумительных результатов, всюду опиралась на основы и идеи, диаметрально противоположные тем, которыми жил далекий Восток. Живя среди этой цивилизации, он в ней ничего не мог полюбить и ни о чем не мог пожалеть, расставаясь с нею навеки. Она была для него далекой, чужой, как жизнь на другой планете, под лучами иного, неведомого солнца. Но измеряя ее меркой человеческого страдания, он понимал ее цену, понимал ее грозную силу и предчувствовал неизмеримое значение ее интеллектуального превосходства.

И он возненавидел ее! Ненавистен был ему этот огромный, безошибочно действующий механизм и устойчивость, основанная на вычислениях; ненавистна ее условность, алчность, слепая жестокость, ее ханжество, отвратительность нищеты и наглость богатства. Она показала ему бездонный упадок, но не показала идеалов, равноценных его юношеским идеалам. Это была огромная дикая война, и ему казалось положительно чудом, что наряду со столь великим злом сохранилось еще так много истинной доброты. Действительное превосходство Запада было только интеллектуально: знание достигало головокружительных высот, но на этих высотах был вечный снег и под ним застывала душа. Нет, неизмеримо выше стояла древнеяпонская культура, культура души, проникнутая радостным мужеством, простотой, самоотречением и умеренностью; выше были ее запросы счастья и