не должен был забывать, что всякая ошибка будет замечена, серьезный проступок никогда не прощен, что заслуженного упрека следует бояться больше, чем смерти. С другой стороны нечего было бояться для юноши-самурая безнравственных влияний, — их было немного. Профессиональный разврат строжайше был изгнан из многих больших городов-провинций; а безнравственность жизни, отражающаяся в народных романах и драмах, тоже оставалась неизвестной молодому самураю. Его научили презирать житейскую литературу, затрагивающую лишь нежные чувства или бурные страсти; посещение же театров было запрещено его сословию. И в невинной среде, в провинциальной глуши древней Японии вырастали чистые, нетронутые юноши.

Таков был юный самурай, о котором я хочу рассказать. Бесстрашный, вежливый, полный самоотречения, презирающий развлечения, готовый в каждый данный миг, не задумываясь, отдать жизнь, если того потребует любовь, преданность государю, честь. Но, воин по физическому и духовному развитию, он по годам был еще почти ребенком в тот год, когда страну впервые встревожило прибытие «черных кораблей».

Политика Иэмицу, воспрещавшая японцам под страхом смерти выезд из страны, продержала нацию в течение двух столетий в полном неведении того, что творилось за пределами японского государства. Никто ничего не знал о мощных грозных силах, развивающихся по ту сторону океана. Голландские колонисты в Нагасаки отнюдь не просвещали Японию относительно положения, в котором находилась страна, не предупреждали о том, что восточному феодализму грозит западный мир, в развитии ушедший вперед на три столетия. Чудеса западной цивилизации показались бы японцам детскими сказками или древними легендами о волшебных дворцах в царстве Хораи. И только тогда, когда к японским берегам причалил американский флот, «черные корабли», как их назвал город, правительство поняло свою слабость и опасность, грозящую извне.

Одно известие о появлении «черных кораблей» уже взволновало народ; но когда сёгунат признался в своем бессилии отразить чужеземных врагов, то народ положительно растерялся.

Грозила опасность, большая, чем во время нашествия татар под Ходзё Токимунэ, когда народ молил богов о помощи, когда сам государь в Исэ заклинал духов предков своих. На молитву последовало внезапно затмение солнца. При оглушительных ударах грома поднялся бешеный ураган, живущий до сих пор в памяти народа под именем Камикадзе — вихрь богов. Буря разбила и потопила корабли Хубилай-хана.

Почему бы и теперь не обратиться к небу с мольбой? И в бесчисленных домах, перед бесчисленными алтарями стали молиться. Но всемогущие боги на сей раз были немы и глухи и не ниспослали Камикадзе. И в отцовском саду перед маленьким алтарем мальчик-самурай задавал себе мучительные, неразрешимые вопросы: неужели боги утратили силу? Или, быть может, народ, приплывший на «черных кораблях», охраняем более могущественными богами?

Скоро, однако, выяснилось, что никто и не думал изгонять чужестранцев. Они причаливали целыми сотнями с востока и с запада, и для их охраны делалось все нужное и возможное. Им позволили строить на японской земле собственные своеобразные города, и правительство даже издало приказ во всех японских школах изучать западную науку; английский язык стал в школах важным предметом; общественные училища перекраивались на западный лад. По мнению правительства, будущность страны зависела от изучения и владения иностранными языками, от знания чужестранной науки. И до тех пор, пока это знание не будет достигнуто, Япония должна оставаться под опекой пришельцев. В последнем, конечно, не сознавались открыто, но значение правительственной политики было слишком ясно. Японцы были потрясены, когда поняли положение дела; народ пришел в отчаяние, самураи с трудом сдерживали гнев. Но прошло некоторое время, и всех охватило живейшее любопытство, всем захотелось ближе узнать дерзких и назойливых пришельцев, умевших достигать всего, чего им хотелось. Это любопытство отчасти удовлетворялось огромным производством дешевых раскрашенных картинок, изображающих нравы и обычаи «варваров» и странные улицы в их поселках. Нам эти картинки показались бы карикатурными; но японские художники были далеки от насмешки, — они старались изобразить чужестранцев такими, какими они им действительно казались; а казались они им чудовищами с зелеными глазами, огненными волосами и уродливыми носами, как у «шайо» и «тэнгу», облеченными в одежды невозможного покроя и цвета, живущими в зданиях, похожих на тюрьмы или на склады товаров. Эти картинки распространялись в стране сотнями тысяч, вызывая, по всей вероятности, в народе странное представление о новоприбывших; а между тем это были невинные и честные попытки изобразить неизвестное. Следовало бы в Европе изучить эти картинки, чтобы понять, какими мы в то время казались японцам, — какими некрасивыми, уродливыми, смешными.

Молодой самурай вскоре очутился лицом к лицу с живым представителем запада. То был англичанин, приглашенный князем в качестве учителя. Он прибыл под охраной вооруженного конвоя, и было приказано обращаться с ним, как со знатной особой. Он не был так безобразен, как изображения на картинках; его волосы были, правда, огненно-красными и глаза странного цвета, но в общем его лицо было скорее приятно. Он стал сразу и надолго предметом всеобщего внимания. Кто не знает предрассудков, с которыми японцы относились к иностранцам до эпохи Мейдзи, тот не может себе представить, как зорко следили за англичанином-педагогом. Жителей запада считали интеллигентными и очень опасными существами — не совсем людьми, а стоящими ближе к звериному царству. У них было своеобразное волосатое тело, и их зубы не были похожи на людские зубы; своеобразны были и их внутренние органы, а в нравственном отношении они были очень близки к нечистым духам. Если не среди самураев, то, во всяком случае, в народе иностранцы вызывали не столько физический, сколько суеверный страх. Японский крестьянин никогда не был трусом; но чтобы понять, каково было тогда его отношение к иностранцам, надо знать японские и китайские поверия о легендарных животных, способных принимать человеческий образ и обладающих сверхъестественной силой; надо знать японскую веру в получеловека, в сверхчеловека, во все мифические существа, нарисованные в старых книжках, веру в бородатых уродов с длинными ушами и ногами (Ашинага и Тенага), изображенных наивными художниками или же юмористической кистью Хокусая. Иностранцы будто воплотили в себе басни китайского Геродота, а их одежда, очевидно, скрывала то, что было в них нечеловеческого.

Таким образом молодой учитель, сам того не подозревая, стал, как чудовище, предметом внимательного наблюдения. Но несмотря на это ученики обращались с ним чрезвычайно учтиво. Они следовали китайскому предписанию, воспрещающему «наступать даже на тень учителя». Впрочем, раз он умел преподавать, ученикам-самураям было все равно, человек ли он или нет. Ведь героя Ёсицунэ тэнгу научил владеть мечом; случалось тоже, что существа, лишенные человеческого облика, оказывались учеными и поэтами. Но из-за постоянной маски вежливости за чужестранцем зорко следили, отмечали все его