быстро удалился. Оставшись одна, она вдруг увидела хибаджи. Она быстро схватила щипцы, раскалила их докрасна и безжалостно изуродовала ими лицо; дивная красота ее была разрушена навеки. Испуганный запахом гари, жрец поспешно вернулся и с ужасом увидел, что случилось. Но она, будто не чувствуя боли, тотчас же возобновила просьбы, и даже голос ее не дрожал, когда она говорила: «Красота, препятствие на моем пути в святую обитель, уничтожена; примите же меня теперь!» Тогда жрец исполнил ее просьбу; она вступила в общину и стала святой монахиней. Кто, по-вашему, был мудрее: эта женщина или молодой священник, которого вы так превозносите?

— Но разве и священник должен был изуродовать свое лицо? — спросил я.

— О нет! И женщина эта поступила бы неправильно, если бы ею руководила исключительно боязнь мирских искушений. Закон Будды воспрещает какое бы то ни было саморазрушение. Она же, хотя и преступила закон его, но лишь для того, чтобы сделать возможным свое поступление в священный союз. Священник же ваш виноват безусловно: он лишил себя жизни, потому что искушение было сильнее его; он трусливо ушел, тогда как должен был бы смело обращать на путь истинный соблазнявших его. Но он был слишком слаб. Лучше было бы ему вернуться в свет и жить жизнью простого смертного, жизнью человека, не подвластного священным законам ордена.

— Значит, по буддийским понятиям, в его поступке нет заслуги? — спросил я.

— Не думаю. Заслуга может быть разве в глазах незнающих закона.

— А тот, кто знает закон, — что думает он о последствиях, о Карме его поступка?

Мой друг задумался и после непродолжительного молчания произнес:

— Вся суть этого самоубийства не поддается нашему пониманию, — быть может, это уже не в первый раз...

— Вы хотите сказать, что когда-нибудь, в предшествовавшей жизни, он уже искал в самоубийстве спасения от греха?

— Да, и может быть не раз, и не в одной, а во многих жизнях...

— А что ожидает его в будущем?

— Никто, кроме Будды, не в состоянии ответить на эти вопросы.

— А ваша религия, что скажет она?

— Что происходило в душе этого человека, мы не знаем, и потому молчим...

— Он в смерти искал спасения от греха.

— Если так, то ему суждено возрождаться еще много, много раз; ему предстоят все те же искушения, те же терзания и муки, доколе он не научится побеждать свои желания. Самоубийство же не ограждает от вечной необходимости одолевать самого себя...

Я оставил моего друга, но слова его преследовали меня; и они продолжают меня преследовать, расшатывая прежние убеждения и терзая мысль. Я не мог и до сих пор не могу выяснить себе, что вернее: эта ли таинственная интерпретация любви или наше западное толкование? Значение любовной мистерии не дает мне покоя...

Возрождение ли в ней, которая сильнее смерти, погребенных страстей?.. Или больше того: неизбежное воздаяние за давно забытые грехи?..

РЕВНИТЕЛЬ СТАРИНЫ

Он родился в глубине страны, в столице даймё, простиравшейся на сто тысяч коко. Нога чужестранца еще никогда не касалась этой земли. Ясики его отца, знатного самурая, находилась за крепостными стенами, окружающими княжеский замок, большая ясики, среди садов и парков. В одном из них стояла маленькая кумирня с изображением бога войны. Лет сорок тому назад существовало еще много таких поместий. Немногие оставшиеся до сих пор кажутся художнику зачарованными дворцами, а сады их — райскими грезами буддизма.

Но сыновей самураев в те времена держали строго, и молодому дворянину, о котором я хочу рассказать, некогда было предаваться мечтам и грезам. Ему рано приходилось отказываться от ласки; на него еще не надевали первых «хакама», что в те времена было важным событием, как его уже начали постепенно удалять от изнеживающего влияния и подавлять в нем естественные порывы детской нежности. Когда товарищи его встречали с матерью, ведущей его за руку, они насмешливо спрашивали:

— Ты еще сосешь молочко из соски?

Дома он, конечно, мог изливать на мать всю свою нежность, но ему редко позволяли быть с нею. Воспитание не допускало ни праздных развлечений, ни удобств, — разве во время болезни. С самого раннего детства, когда он еле начинал говорить, его учили, что долг — главный стимул жизни, самообладание — первое требование хорошего поведения, а боль и смерть — ничто, поскольку это касается его самого.

Эта спартанская система воспитания преследовала еще более жестокую цель: в ребенке вырабатывалась холодность и жестокость, которые позволяли сбрасывать только в тесном домашнем кругу. Мальчиков приучали к зрелищу крови. Их брали с собой на казни, требовали не выказывать при этом ни малейшего волнения или ужаса; а придя после казни домой, им предписывали, преодолев внутреннее содрогание, съедать обильную порцию рису, приправленного соленым кроваво-красным сливовым соком. И еще большего требовали от мальчика: его ночью посылали на место казни, чтобы он в знак мужества принес оттуда отрубленную голову. Бояться как трупов, так и живых людей было недостойно самурая. Дитя самурая не смело знать страха. При этом требовалось полное хладнокровие: малейшее хвастовство, как и трусость, подвергалось осуждению.

Подрастая, мальчик должен был видеть главное развлечение в физических упражнениях, постоянно, с раннего детства подготовляющих самурая к войне, — в метании дуг, фехтовании, верховой езде и борьбе. У него были товарищи, сыновья вассалов, но они были старше его, и их выбирали, чтобы поощрять в нем воинственность и отвагу. Они же должны были учить его плавать, грести и всячески развивать юные силы. Время делилось между физическими упражнениями и изучением китайских классиков. Питание его было обильно, но лишено лакомства; одежда — всегда легкая и грубая, более изящная только во время больших церемоний. Зажигать огонь только с целью погреться ему запрещали; если в морозные зимние дни его руки во время учения так застывали, что не могли больше держать кисточки и писать, его заставляли окунать их в ледяную воду, чтобы возвратить пальцам гибкость; если его ноги коченели, ему приказывали бегать по снегу, чтобы согреться. Еще строже были прививавшиеся ему взгляды военной касты на честь самурая; с детства внушали ему, что его маленькая сабля не игрушка и не украшение. Его учили, как с нею обращаться, объясняли, как можно покончить жизнь свою без страха и колебания, если того потребует кодекс чести его сословия.

Когда мальчик становился юношей, строгость наблюдения ослабевала. Ему предоставляли все больше и больше свободы, но он никогда