привычки; и конечный результат этих наблюдений и сравнений был для него не особенно лестным. Учитель не мог даже представить себе критики своих учеников; и если бы он, поправляя заданные уроки, понимал то, что о нем говорили, его настроение, конечно, сильно испортилось бы.

— Посмотри-ка на цвет его кожи, — говорили ученики, — сейчас видно, какое у него дряблое тело. Ничего не стоит отрубить ему голову одним ударом сабли.

Раз он вздумал принять участие в их борьбе, в шутку конечно; но мальчики захотели серьезно испытать его физическую силу; как атлет, он в их глазах ничего не стоил.

— Руки-то у него сильные, — говорил один, — но он не умеет помогать всем туловищем; а бедра его совсем слабы, сломать его позвоночник очень легко.

— Я думаю, с иностранцами не трудно сражаться, — заметил другой.

— На саблях сражаться легко, — возразил третий, — но в обращении с огнестрельным оружием они гораздо искуснее нас.

— Этому и мы можем научиться, — молвил первый, — а научившись западному военному искусству, нам нечего бояться их солдат.

— Они не так закалены, как мы, — заметил другой, — они легко устают и зябнут; в комнате учителя всю ночь огонь, а у меня разболелась бы голова, если бы я пробыл пять минут в такой жарко натопленной комнате.

Но, несмотря на столь страшные слова, ученики беспрекословно слушались учителя, и он полюбил их.

В стране произошли великие перемены — нежданно-негаданно, как землетрясение: феодальные владения были превращены в префектуры, привилегии военной касты уничтожены, все общественное здание перестроено на новых основах. Эти события опечалили юношу-самурая; ему, конечно, нетрудно было перенести повинности вассала с феодального князя на государя, и благосостояние его семьи ничуть не пострадало от переворота, но он видел в нем опасность для древней национальной культуры. Этот переворот предвещал неминуемое исчезновение прежних высоких идеалов и многого близкого, дорогого ему. Но он сознавал также, что жалобами не поможешь, что свою зависимость страна может спасти только собственным перерождением. Любовь к отчизне повелевала подчиниться необходимости и готовиться к участию в будущей драме.

В самурайских школах он настолько научился английскому языку, что мог свободно говорить с иностранцами. Он остриг свои длинные волосы, снял сабли и отправился в Иокогаму, чтобы в более благоприятных условиях продолжать изучение языков. Общение с иностранцами уже повлияло на приморское население Японии; оно стало грубым, вульгарным; низший слой общества в его родном городе не посмел бы говорить и вести себя так, как вели себя здесь. Сами иностранцы произвели на него еще худшее впечатление. Был тот момент, когда они еще могли поддерживать тон победителей и когда жизнь в открытых гаванях была гораздо непристойнее, чем теперь. Новые кирпичные здания неприятно напоминали ему японские раскрашенные картинки, изображающие иностранные нравы и обычаи, и он не мог так скоро избавиться от своего детски фантастического представления о «чужих».

Разумом он допускал, что они были людьми, как и он, но в его душе что-то протестовало, отказывалось признать их себе подобными.

Расовый инстинкт сильнее интеллекта. Он не мог сразу сбросить суеверных представлений, внедренных в него. Кроме того, ему приходилось быть свидетелем таких явлений, от которых в нем загоралась кровь воина, просыпалось наследие предков, — горячий порыв наказать трусость, искупить несправедливость.

Он, однако, сумел победить отвращение, могущее помешать его дальнейшему развитию.

Любовь к отчизне требовала изучить характер врагов. Понемногу он научился объективно наблюдать окружающую жизнь, ее преимущества и недостатки, то, что составляло и силу, и слабость ее. Он нашел доброту, служение идеалам, идеалам, не похожим на его идеалы, но все-таки вызывающим в нем уважение, потому что они требовали самоотречения, как и религия его предков.

Он полюбил и стал уважать старого миссионера, совершенно поглощенного своим делом воспитания и обращения. Старик задался целью обратить в христианскую веру юношу, поразившего его необыкновенными способностями; он всячески старался заслужить доверие мальчика. Он помогал ему, обучал его французскому, немецкому, греческому и латинскому языкам, дал ему свободный доступ в свою большую библиотеку. А иметь доступ в иностранную библиотеку и возможность читать сочинения по истории и философии, описание путешествий и изящную литературу — это в то время было редкой привилегией для японского студента. Предложение было принято с величайшей благодарностью, и хозяину библиотеки нетрудно было уговорить своего любимого ученика заняться чтением части Нового Завета. Юноша удивился, найдя «в учении неправой секты» этические требования, сходные с предписаниями Конфуция. Он сказал старому миссионеру.

— Это учение не ново для нас, но оно безусловно хорошо; я буду изучать эту книгу и размышлять над нею.

Изучение и думы завели юношу гораздо дальше, чем он ожидал. Когда ему стало ясно, что христианство — великое учение, он должен был пойти дальше и допустить еще многое другое: цивилизация христианских народностей предстала пред ним в новом свете. Многим мыслящим японцам, даже смелым умам, управлявшим внутренней политикой, казалось в то время, что Японии суждено подпасть под чужое владычество. Правда, еще можно было надеяться на лучший исход; а пока существовала хотя тень надежды, все ясно сознавали свой долг. Но власть, грозящая Японской империи, казалась непоборимой. И изучая эту громадную силу, юный самурай невольно спрашивал себя с удивлением, почти со страхом: из каких источников чужестранная цивилизация черпает свои силы? Нет ли таинственной связи между ней и высшей религией, как утверждает его учитель?! Эту теорию подтверждала древнекитайская мудрость, гласящая, что тот народ счастлив, который следует божественным законам и учению своих мудрецов. А если превосходство западной цивилизации было следствием ее высокой этики, — разве не прямой долг каждого патриота принять эту высшую веру, стремиться к обращению всей нации? Юноша того времени, воспитанный в духе китайской науки, незнакомый с историей социальной эволюции Запада, конечно, не мог представить себе, что высшие формы материального прогресса создались безжалостной «конкуренцией», не только противоречащей принципам христианского идеализма, но и вообще несовместимой с каким бы то ни было этическим принципом.

Даже в наше время миллионы легкомысленных людей на Западе верят в какое-то божественное отношение военной власти к вере Христа; в церквах санкционируют политические разбойничьи набеги, а изобретение взрывчатых снарядов называют вдохновением свыше. Никак не искоренишь у нас суеверия, будто нации, исповедующие христианскую веру, избраны Провидением, чтобы грабить и уничтожать иноверческие расы. Есть философы, высказавшие убеждение, что мы все еще поклоняемся Одину и Тору, с той только разницей, что Один стал математиком, а молот Тора теперь действует паром. Но