Он отпустил меня, и я направился к самолету. Когда я поставил ногу на первую ступеньку трапа, Стеди окликнул меня со смехом в голосе:

– Не позволяй ей посадить тебя в Париже на скутер. Не поднимайся на вершину Эйфелевой башни ночью. Пей вино с каждой едой. Любое вино из Сент-Эмильона – хорошее. Если попадешь в церковь Канд-Сен-Мартен, пошарь под пятой скамьей от алтаря. И что бы ты ни делал, ни в коем случае…

Я вошел в самолет, и стюард закрыл за мной дверь.

Кейти, успевшая пристегнуть ремни, перегнулась через проход, помахала Стеди в окно и сказала:

– У тебя есть ощущение, что он все это спланировал?

Я оглядел салон, обтянутый бархатом и кожей цвета карамели, и дважды громко втянул носом воздух.

– Просто невозможно привыкнуть к запаху нового самолета, верно?

Она засмеялась.

Воспользовавшись средствами, оказавшимися в его распоряжении, и не будучи обязанным ни перед кем отчитываться, Стеди зафрахтовал «Гольфстрим», который мог перелететь через океан.

Согласно новым документам, Кейти была скупщицей дорогого антиквариата из США. Каждый месяц или каждые два месяца она летала в Европу за новыми приобретениями. Очень даже неплохое прикрытие. Оно позволяло ей вращаться в мире, к которому она привыкла, но при этом оставаться неузнанной. Умно.

* * *

Майами уходил из-под крыла самолета. Вместе с ним оставались позади Десять Тысяч островов, Эверглейдс и невидимый мир, который я там для себя создал. Мы сидели в тишине тридцати девяти тысяч футов, рассекая воздух со скоростью чуть выше шестисот миль в час. Я думал об этой хрупкой женщине: пальцы ее левой руки барабанили по подлокотнику кресла, пальцы другой постукивали по зубам. Я едва знал ее и согласился лететь с ней во Францию. Почему? Правда, почему? Что я действительно делаю в этом самолете? Я думал о том, что могло ожидать нас, и о словах Стеди. О пятой скамье в церкви Канд-Сен-Мартен, что бы там ни было и где бы это ни было. Мои мысли были заняты и многоликостью Кейти Квин, и просьбой Стеди «найти третью». Наконец, я задумался о том, что он предложил мне.

Вырезать гангрену.

Я попытался прогнать эти мысли, но тянущая боль в боку сказала мне, что уже слишком поздно. Чувство дискомфорта росло. Под нами была только вода, до самого края земли. Не хватало только надгробия.

Я давно убегал. И это мне хорошо удавалось, мне это было удобно, и я мог продолжать в том же духе намного дольше. Но в тот момент, когда я поднялся на борт этого самолета, все изменилось. Установилась ясность. Застегивая ремень безопасности, я потерял контроль. Рукоятка дросселя оказалась в других руках. Если я останусь с ней, я стану марионеткой, и Стеди будет дергать за веревочки. Что произойдет, когда Стеди-хирург методично начнет чистить рану, проходя через шрамы, которые защищали меня, и вонзит скальпель в еще живую ткань? Как только обнажится рана, мне придется иметь дело с тем, что скрывается под ней.

И с тем, что я похоронил.

«Лета и вёсны мелькали как щепки, так пролетело четыре или пять лет».

Джимми Баффетт. «Он поехал в Париж»

«Я дрожал, потому что мне пришлось выбирать раз и навсегда между двумя вещами, и я это знал. Я с минуту размышлял, даже дыхание затаил, а потом сказал себе: «Что ж, ладно, я отправлюсь в ад».

«Приключения Гекльберри Финна».

Мы приземлились, прокатились по взлетному полю, и, прежде чем я успел занервничать, на борт поднялись таможенники и попросили предъявить паспорта – на английском. Потом произошла удивительная вещь. Изабелла Десуш открыла рот и заговорила на самом прекрасном языке, который мне доводилось слышать. И пусть я не лингвист, я понял, что говорила она на нем так, словно это ее родной язык. Французские слова лились с ее языка совершенно естественно. Через несколько секунд таможенники уже ели у нее с ладони. Лопотали и лопотали, работая руками почти с той же интенсивностью, что и языками. Они едва глянули на мои документы, увлеченные родинкой, как у Синди Кроуфорд, в уголке ее рта и бисеринками пота в вырезе блузки. Они поставили печати в наши паспорта и пожелали счастливого пути. Тот, что был помоложе, сунул в руку Кейти бумажку с номером телефона. Она прочитала и покачала головой:

– Французы. Предсказуемы.

Мы прошли по частному крылу аэропорта. Наш приезд остался незамеченным. Уровень моего давления вернулся к норме. Я заговорил, глядя вперед:

– Это всегда настолько легко?

– Да.

Работая своими натренированными с персональным тренером ногами на смехотворно высоких каблуках, Кейти остановила такси, что-то сказала водителю, уселась на заднее сиденье, похлопала меня по бедру и сказала:

– Теперь можешь выдохнуть.

Таксист поправил зеркало заднего вида, чтобы заглянуть в вырез ее блузки, но Кейти не доставила ему такого удовольствия.

Путь до Парижа занял около двадцати минут, потому что машин было мало. Первой я увидел Эйфелеву башню. Потом показалась Триумфальная арка. Мы объехали ее и направились вниз по Елисейским Полям. Кейти смотрела в окно, растворяясь в городе. Или, возможно, позволяя городу сливаться с ней. За магазинчиком «Неспрессо» такси свернуло налево, проехало два квартала, повернуло направо, запетляло по району ресторанов и гостиниц, пока не остановилось перед пекарней. Витрины были закрыты металлическими жалюзи, как в гараже. Кейти расплатилась с водителем, вошла в пекарню, заказала что-то, расплатилась. Когда я вошел внутрь, она уже впилась зубами в круассан. Круассан размером почти с футбольный мяч был обжигающе горячим, как будто его только достали из печи, с уголков ее губ слетали крошки. Глаза Кейти были закрыты, и она бормотала что-то о том, как она любит Париж. Я сел за столик, и хозяйка принесла две очень маленьких чашки с кофе. Кейти подтолкнула ко мне другой круассан.

– Попробуй.

И я попробовал.

Пожалуй, это было лучшее из того, что я пробовал. Внутри он был наполнен шоколадной начинкой. Я не смог скрыть своего удивления. Кейти отпила кофе, откусила еще кусочек и подняла брови.

– Добро пожаловать в Париж.

За окном слева от меня город Париж жил своей жизнью. Люди шли на работу и с работы, за покупками или домой. Вели собак на поводке. Мотоциклисты – сотнями. Самые маленькие машины, которые мне доводилось видеть, были завалены под самую крышу продуктами. Женщины курили. Мужчины смотрели на курящих женщин. Всюду голуби. Автобусы, обклеенные плакатами с лицом Кейти. Подростки, одетые во все черное, пили на тротуаре пиво. Пожилые мужчины в спортивных куртках поверх пиджаков, с галстуками с виндзорским узлом и в твидовых кепках шли с газетами под мышкой.

Кое-что меня удивило до глубины души. Париж был грязным. Здания, улицы, все выглядело так, словно город покрыт выхлопными газами или коричневым спреем. На улицах валялся мусор, почти каждый вел на поводке маленькую собачку, и тротуары были усыпаны собачьими экскрементами. И очень много было курильщиков. Намного больше, чем в Штатах. Пока я за всем этим наблюдал, в пекарню вошел мужчина с маленьким джек-расселл-терьером, заказал кофе, посадил собачку к себе на колени и начал скармливать ей маленькие кусочки багета.