— Ну, раз Грей хочет, чтобы я расшевелилась, так я буду шевелиться. Спасибо, Зейди.

Вот дерьмо!

Водитель лимузина остановил машину и обернулся:

— Вот он, «Рокси».

Они выглянули из окна и увидели черное трехэтажное здание с неоновой вывеской и растяжкой над входом. Орды музыкальных фанатов выстроились на тротуаре. Некоторые из них выглядели неопрятными, укуренными, дешевыми малолетками. Была ли это фальшивая поза, или такими они и были — не представлялось возможности выяснить.

Костлявая скорчила гримасу:

— Зачем мы сюда приехали?

Надутая согласилась:

— Меня не интересует какая-то убогая группа.

Марси засияла:

— Мы с Ким ездили на концерт Рика Спрингфилда в прошлом году в Анахейм. Это было замечательно. Он все еще выглядит точно так же, как во времена «Поликлиники».

— Когда он пел «Девушку Джесси», я почти плакала, я была так счастлива, — сказала Ким.

— Мы были так близко от сцены, что мне удалось дотронуться до его лодыжки, — захлебываясь от восторга, рассказывала Марси.

Разумеется, Ким и Марси следовало чаще выходить из дома, но Зейди рада была узнать, что у нее с ними есть кое-что общее. У нее были все когда-либо выходившие альбомы Рика Спрингфилда.

Элоиз посмотрела вверх, на растяжку.

— Здесь указаны шесть групп, и ни одного Рика Спрингфилда.

— Мы пришли сюда, чтобы посмотреть выступление одной, — сказала ей Гилда.

— «Серф манкиз», — пояснила Зейди.

— А почему меня должны волновать какие-то «Серф манкиз»?» — отрезала Элоиз.

— В ней играет Тревор Ларкин.

Элоиз и Надутая чуть не стукнулись, так быстро они выскочили из лимузина. Остальные женщины в смущении последовали за ними.

— Кто такой Тревор Ларкин? — спросила Ким.

— Парень с рекламы «Гэп», — сообщила ей Элоиз. — Тот, с большим…

— О Бог ты мой! — сказала Марси. — Я тоже заметила. Мне стыдно было, что я смотрела, но не увидеть это было невозможно.

Костлявой все еще было неясно.

— Вы говорите, что Тревор Ларкин играет в этой группе?

Гилда взглянула на нее:

— Руки прочь. Ему ты не будешь делать минет.

— А мне можно? — спросила Джейн.

— Это парень Зейди, — ответила Гилда.

— Он один из моих учеников. Вот что она имеет в виду. — Зейди пожалела, что текила развязала ей язык. Она не хотела, чтобы эти женщины знали, что она испытывает влечение к Тревору.

— Конечно, именно это она и имеет в виду. — Джейн улыбнулась ей и подмигнула.

Хелен пошла к двери.

— Как вы думаете, они позволят мне спеть?

Когда они вошли, разговаривать было невозможно, так громко играла музыка. Комната была черной и похожей на пещеру, и пронзительный звук гитар наполнял все пространство. Зейди поговорила с вышибалой и выяснила, что группа Тревора еще не выходила на сцену. Ему казалось, что они будут следующими, но на макушке его лысой головы красовалась огромная татуировка, гласившая: «Слабые мозги», так что на него вряд ли можно было полагаться.

Джейн дала какой-то молодежи пять баксов, чтобы они освободили стол, так что вся компания смогла сесть. Должно быть, стюардессы зарабатывают больше, чем думала Зейди. Группа на сцене закончила выступление, оставив женщинам время для разговора.

— Здесь пахнет старым пивом и подмышками, — сказала Бетси, морща нос.

Хелен подняла новый бокал с мартини.

— Я расшевелилась. — Она сделала большой глоток, потом посмотрела на Зейди: — Как думаешь, Грею понравилось бы, если бы он увидел меня в таком виде?

Зейди посмотрела на нее. На Хелен все еще была фата с рожками, а в руках — надувной пенис Ганса.

— Думаю, да. Думаю, ты понравилась бы ему в любом виде.

Подтрунивание над пьяными девушками — наилучшее средство.

— Он никогда не увидит, как меня тошнит, как тебя в прошлый раз.

Зачем Грей рассказал Хелен, что ее тошнило? Едва ли ей стоило быть в курсе этих сведений. Не то чтобы Зейди было стыдно. Большинство женщин, оставленных у алтаря, вероятно, рвет на кого-нибудь вскоре после такого происшествия. Но она была в ярости, что он рассказал об этом Хелен. Что, ничего святого не осталось? Все ее секреты теперь стали пищей для разговоров Грея и Хелен?

— Ну, наверно, это хорошо. Это было бы не очень романтично, — ответила Зейди, все еще подтрунивая над ней, хотя и чувствовала себя преданной.

— А знаешь, что такое романтика? — спросила Элоиз. Как будто у нее могло быть об этом хоть какое-нибудь понятие. — Сидеть в полной, кромешной темноте и трогать друг друга.

Зейди попыталась заткнуть ее. Любой сексуальный совет, данный Элоиз, немедленно становился тошнотворным. Зейди беспокоилась, что к концу вечера Элоиз сумеет разрушить для нее все возможные разновидности секса.

Бетси кивнула на сцену, все еще раздраженная.

— Это и есть модель с большим пенисом?

Зейди посмотрела туда же, куда смотрела она, и увидела несколько молодых парней, не таких молодых, как Тревор, но молодых: они настраивали свои инструменты и подключали аппаратуру. Когда она уже собиралась ответить «нет», на сцену вышел Тревор. Его зеленая майка «Аберкомби» плотно облегала тело, а штаны, доставшиеся от «Гэп», были достаточно тугими, чтобы обрисовать линию ягодиц, но достаточно свободными, чтобы скрыть его достоинство. Его светлые волосы серфера были соблазнительно заправлены за уши и только что вымыты. Чистые волосы — это так важно в мужчине. Зейди считала, что мужчины, которые мажут голову жирным гелем, оказывают самим себе и тем, кто на них смотрит, плохую услугу. В самом деле, кому-нибудь стоит написать об этом статью.

— О Боже, как он хорош! — застонала Надутая так, словно ее пытали.

Элоиз посмотрела на Зейди:

— Ты уверена, что ему восемнадцать? Он выглядит по крайней мере на двадцать три.

— Разве что его пять раз оставляли на второй год.

Она хорошо знала, что это не так, судя по его сочинениям. Она пришла в восторг, обнаружив, что у него действительно очень ясная голова, когда он сдал свою первую работу. И это было грустно. Не то, что у него ясная голова, а то, что она пришла в восторг, обнаружив это. У нее не возникло бы такой реакции, если бы он был некрасив.

Наблюдая за тем, как он настраивает инструмент, она сказала себе, что пришла сюда только для того, чтобы поддержать музыкальные старания Тревора. Учителям положено поддерживать творческие способности учеников. Она только делает свою работу. Нет, ничего непристойного в том, что она сюда пришла. Совсем ничего.