их к нам он просто не сможет по той простой причине, что русским солдатам понадобится длительный переход в сотни верст, чтобы добраться сюда. Потому ждать быструю помощь от России не имеет смысла. И, смею заметить, что и князь Шварценберг, и эрцгерцог Карл Австрийский вряд ли смогут появиться возле Здешова в ближайшее время…

— Иными словами, вы считаете, князь Андрей, что мы останемся по-прежнему одни против Мюрата, когда он пойдет в атаку? — перебил меня барон Томаш. Но, я продолжал:

— Да, вы правильно поняли. Я считаю, что нам придется самим сражаться за Здешов. Потому я предлагаю планировать наши действия, не надеясь ни на чью помощь.

Мои слова вызвали тишину. Каждый из присутствующих понимал, что весь замысел мятежа находится словно на краю пропасти, где каждый неверный шаг может стать гибельным, и единственная надежда остается лишь на мужество каждого бойца. Тем не менее, офицеры знали, что необходимо не только защищать долину и город собственными силами, но и постараться атаковать противника эффективно. Поскольку только решительная атака сможет принести победу. Любой из мятежных офицеров чувствовал, что впереди ждет не просто битва, а испытание духа, которое определит, кто они есть на самом деле: мечтатели о Великой Моравии или воины, способные бросить вызов маршалу Мюрату и победить его на поле боя.

Только перед рассветом я наконец-то добрался до той новенькой казармы в конце одной из городских улиц, где разместились мои солдаты. Дорога туда была достаточно долгой и, пока я ехал на коне, в моей голове все еще звенели слова длительных споров и пререканий прошедшего дня и половины ночи. Обсуждение ближайших планов получилось трудным, но командование мятежников, казалось, не оставляло места для сомнений в нашей победе. Но, несмотря на все эти победные планы, в душе моей засела тревога, как будто предчувствие надвигающейся буря.

Уже от входа в караульное помещение до меня донесся богатырский храп Федора Дорохова. Поручик прямо там и заснул, едва его привезли на бричке денщики майора Леонарда Моравского и отдали нашему караулу после попойки в офицерской таверне. И теперь, развалившись на сундуке с боезапасом, он выдавал такие «трели», что караульные не смогли бы заснуть при всем желании. В то же время, будить командира и переносить его на другое место, более подходящее для сна, бойцы не рисковали, зная, что Дорохов, когда пьяный, обладает весьма буйным нравом и легко может пустить в ход кулаки. Слушая громкие переливы храпящих «аккордов», служивые, стоящие на постах, обменивались усталыми взглядами, наполненными иронией.

Они знали, что будить командира и переносить его на другое место — задача неблагодарная: Дорохов, когда пьяный, обладал буйным нравом и легко мог пустить в ход кулаки. Но в этот момент, когда я появился на пороге, солдаты приободрились. Они видели в моем лице справедливое начальство, которое, наверняка, быстро наведет порядок.

— Переносите поручика в офицерскую комнату! — скомандовал я сразу же. Мой голос прозвучал твердо, и солдаты, не раздумывая, взялись за ноги и руки Дорохова. А он, открыв один глаз, посмотрел на меня хмельным взглядом, и пробормотал, улыбнувшись:

— Да вы, ротмистр, как я погляжу, получили уже чин австрийского полковника… Не знаю даже, стоит ли поздравлять… Союзники у нас неважные… Хотя пиво у них отличное…

В его интонациях смешивались недоумение и пьяная пренебрежительность к обстоятельствам. И его слова, полные сарказма, заставили меня усмехнуться. Это был тот самый Дорохов, которого я знал: даже находящийся в состоянии сильного опьянения, он сумел найти повод для шутки. Но мне все-таки стало грустно, что в выпивке Федор не знает меры.

Как только Дорохова уложили в постель, он снова захрапел. Но, закрыв дверь из толстых досок, ведущую в его комнату, мне удалось существенно приглушить звук. После пивного духа, смешанного с запахами лука и чеснока, который распространял вокруг себя пьяный поручик, мне захотелось еще немного подышать свежим воздухом. И я вышел за порог казармы, чтобы постоять на крыльце рядом с часовыми, вдыхая морозный воздух, глядя на декабрьские звезды и внимая ночной тишине. Она окутала заснеженный городок и казарму, словно ватой, в которой потонули перед рассветом все звуки. Возможно, для Здешова заканчивались последние мирные сутки.

А я в этот момент думал об Иржине фон Шварценберг. Мне показалось, что на этот раз баронесса не слишком интересовалась моей персоной, и на ужине у ее тети Радомилы оказывала мне слишком мало знаков внимания. Иржина даже не искала поводов, чтобы выйти вместе со мной, как она, обычно, делала это раньше. Возможно ли, что она меня уже разлюбила? Ведь женщины так часто непостоянны в любви!

Меня охватило чувство одиночества. Я понимал, что впереди ждет не только борьба с врагами, но и мои личные внутренние сражения с самим собой, со своими собственными сомнениями. С другой стороны, я понимал, что настает время, чтобы отбросить все сердечные муки и начинать действовать решительно, чтобы вести за собой других людей и становиться тем, кем я должен был стать здесь, в этой реальности 1805 года. Ведь не просто так же меня забросили в это время некие высшие силы? Я развернулся и направился внутрь казармы, готовясь немного отдохнуть и поспать, чтобы с новыми силами встретить следующий день, полный очередных испытаний.

Постояв несколько минут на воздухе, я вернулся внутрь казармы и вошел в комнату, предназначенную мне, в которой запах свежей побелки смешивался с запахом недавно оструганных новеньких досок пола. Я улегся на койку, но разные мысли не давали мне уснуть сразу. Милый образ молодой вдовы не покидал меня. Я вспоминал, как она смеялась, как ее глаза светились любовью и надеждой, когда мы находились наедине. Но сейчас, казалось, она сделалась недоступной, словно звезда, сверкающая в вышине над облаками.

И я погрузился в размышления о том, что же могло повлиять на отношение Иржины ко мне после всех тех опасностей, которые мы пережили вместе. Возможно, причиной стало недовольство ее тетушки Радомилы? Или что-то иное? Я терялся в догадках. Но, нечто, определенно, охладило наши отношения. Накрывшись одеялом, я по-прежнему чувствовал, как одиночество обвивает меня, словно этот затянувшийся слишком поздний и холодный зимний вечер.

Погружаясь в раздумья о том, что могло повлиять на Иржину, я чувствовал, как холод зимнего вечера проникает не только в мою комнату, но и в саму суть моего существования. Я вспомнил, как баронесса смотрела на меня влюбленными глазами в то время, как я командовал солдатами, когда наш отряд преодолевал опасности, встречавшиеся