— Люба, мы опаздываем.

Он взял за руку ее, не меня. И пошёл вперед. Это их ёлка, а я так… Просто мама… Которую даже необязательно хотеть иметь. Она же всегда здесь и никуда не денется. А вот дядю надо держать двумя руками, а то вдруг еще передумает быть папой…

        — Поторопитесь, пожалуйста! — это меня уже подгоняла служащая театра.

А Вербов все же подождал меня с билетами в дверях. Хотя знал же, что первый ряд, и в нем сейчас только три свободных места. Я села первой. С краю, чтобы Люба оказалась посередине, но рядом со мной сел Вербов.

— Там ребёнок сзади, — предупредил он мой вопрос.

Успел даже зал осмотреть — да, реакция у него куда быстрее моей. Он вытащил телефон, я — тоже, но не спешила выключать, заметив, что он что-то слишком быстро печатает. А вдруг мне? Так и есть:

— Не сердись. Хватай за хвост удачу. Потом бы долго искали слова, как объяснить про нас ребёнку…

Получив первую часть сообщения, я уже набрала ответ, путаясь в буквах, но он поймёт: она знает тебя три дня.

— Выключай телефон, — пришел ответ.

Я поймала его взгляд. И не выключила телефон. Наоборот встала и сфотографировала их с Любой. Он не сделал каменное лицо, хоть и удивился. И я впервые осталась довольна фотографией со смартфона.

— Прекрати злиться, — шепнул Вербов, когда я наконец спрятала телефон в сумочку. — Тебе не идет.

Я ничего не ответила и уставилась на сцену. Тогда он вынужденно взял мои пальцы в свои — мои горячие, его сухие, но теплые. Я не вырвала руку, хотя это и было первым порывам, но порывы на то и порывы, чтобы их вовремя душить. Мама права: своим ерепеньем я только отпугну Вербова или спугну совсем, а из-за Любы этого делать нельзя теперь ни в коем случае. Он не маленький мальчик, он отец со стажем, пусть и отец на расстоянии. Предлагая ребенку себя в папы, он, наверное, — надеюсь! — понимал, что делает. А я — я ничего не понимаю. Я впервые хочу платье… Надо было все же попросить его у Деда Мороза…

И хорошо еще, когда есть папа, который не только крепко держит маму за руку, но еще и следит за происходящем на сцене вместе с ребенком, потому что я не видела ничего: все кружилось перед глазами разноцветными пятнами. И это хорошо — до Вербова все было серым, беспросветно серым. Люба, конечно, улыбалась и до встречи с папой Гришей, но сейчас, скача подле него зайцем, светилась, точно лампочка Ильича… Нет, Мороза… Гриша ее не одергивал, что давно сделала бы я. Я первым делом забрала подарок и теперь прижимала к груди, из которой выскакивало сердце. Только бы не растопить сердечным жаром весь шоколад. Так что я вернула коробочку Любе и сказала, что сама принесу одежду, а они пусть ждут у зеркала.

— А что мы в зеркале не видели? — заулыбался Гриша еще больше, хотя я не думала, что его губы способны растянуться еще сильнее. Он явно смаковал забытое с уходом жены местоимение «мы», но я снова в него не вписывалась. Я была той самой Бабой Ягой, которая всегда против. Против дурацких инициатив Вербова: как он меня с планерок не выгонял, не понимаю…

— Ну не в угол же вас ставить?! — сумела, кажется, парировать я, хотя и не собиралась соперничать с Вербовым в остроумии.

— Да, кажется, и не за что?

Нет, он привык, что его слово всегда последнее, и я молча пошла в очередь, на всякий случай держа наготове телефон: вдруг пришлет мне самую последнюю реплику. Не прислал. К счастью! Я не хочу думать про «последнюю». Он же сам сказал — это только начало. И начала чего-то хорошего, чего у меня никогда не было… Правда, сердце уже стучало так неровно семь лет назад, но никогда мою руку не оттягивали сразу три куртки. Только мужскую отдать было некому — Вербов стоял ко мне спиной, лицом — к банкетке, на которой с ногами стоял чужой мальчик. Он протянул ему руку и сказал:

— Это стул, на нем сидят…

Мальчик почти уже спрыгнул на пол, когда его с Вербовым рукопожатие разорвала куртка или пакет: я не увидела, что первым обрушила на них рассвирепевшая мамашка. За криками «не трогайте моего ребенка» последовало еще что-то, но я расслышала только ответ Вербова:

— За моего ребенка не переживайте. Он воспитан. Вас воспитывать я не берусь — бесполезно, а у вашего ребенка есть еще шанс быть воспитанным обществом, в котором еще недавно было принято ходить в театр в сменной обуви.

— Гриша! — довольно громко позвала я, и он, схватив Любу за руку, рванул ко мне шагом скорохода.

— Надо было смотреть в зеркало, — улыбнулся он, — а не по сторонам. Пошли. У меня аппетит разыгрался. Не пойму, почему бы это… Наверное, потому что мы пропустили обеденный перерыв. Но я знаю ресторан, где подают самую лучшую солянку в городе. Не знаю, в каком именно городе… Но там действительно вкусно, — и нагнулся к Любе. — Там и пельмени есть, не переживай. Я не буду заставлять тебя есть суп.

Ах, вот что они обсуждали у зеркала!

— Мы всегда в обед едим суп, — не промолчала я, застегивая на ребенке куртку.

— Сегодня не всегда. Сегодня, во-первых, понедельник, а, во-вторых, я впервые прогулял работу без уважительной причины.

— А какая для тебя причина уважительная?

Я смотрела на него с вызовом — с вызовом против воли, ведь приказала же себе быть с ним мягкой.

— Ну… — и дальше он просто подмигнул мне. — Я тебе скажу после солянки. И если ты не заставишь ребенка есть суп. Идет?

И мы действительно пошли. К машине. И садясь в нее, я вдруг увидела ту недовольную мамашку. Хорошо, что взгляд у меня тоже темный — ни на чьи косые не реагирует.

— Лиза, она умеет читать!

Вербов силой вырвал у меня из рук меню и вернул Любе. Даже прижал пальцами, чтобы я не вздумала забирать его вновь.

— И в меню есть картинки!

Вербов очень легко начал диктовать свои условия — нам, или во всяком случае — мне. Хотя мы сидели за обеденным столом, а не за столом переговоров. Впрочем, стол не круглый. И вообще постулат Гоши вечен — у мужчин, во всяком случае. Если он не сам будет решать, что станет есть моя дочь на обед, то уж я точно не получу от него права сделать заказ на суп. На секунду мне даже показалось, что это он так наказывает меня за упрек, который я ему выдвинула, когда Люба по его попустительству влезла на диванчик с ногами:

— Значит, воспитывать можно только чужих детей?

Чужих? Надо было сказать «посторонних», но Вербов понял меня правильно, даже без моего дополнения:

— А своих только баловать…

— Она разулась, разве нет? И для чего здесь стоит диван? Чтобы можно было чувствовать себя комфортно. А ребенку с болтающимися в воздухе ногами комфортно не будет. Еще остались вопросы? Или я предельно ясно объяснил свою позицию?

И тут между нами протянулась детская ручка. Она прикрыла пальцы Вербова — совсем по-женски, обалдеть! Откуда у нее этот жест? От женской природы?