– Вот она! Это она украла! Я видел, эта девка три часа по берегу бродила!

Я постаралась овладеть собой, но мне это плохо удалось. Красть мне приходилось и раньше, но я впервые попалась почти на месте преступления. Это, вероятно, были хозяева взятых мною из сети креветок. Я невольно ухватилась за мешок, полная решимости никому не отдавать добытое таким трудом.

– Сейчас мы отведем тебя в деревню, мерзавка, там тебе зададут трепку! Ну-ка, показывай, что у тебя там!

Сжав зубы, я схватила мешок.

– Ничего я вам не покажу, убирайтесь!

– Эх ты, негодяйка! Хоть бы детей своих постыдилась таскать с собой! Давай мешок, не то живо в зубы заеду!

Позади меня раздались шаги, и рука крестьянина-рыбака, уже готового ударить меня, опустилась. Оба бретонца почтительно стащили с головы шляпы. Я оглянулась – к нам подходил, ведя под уздцы коня, герцог дю Шатлэ. Рыбаки, по-видимому, меня считали обыкновенной нищенкой, тогда как к нему относились, благодаря его костюму, с явным почтением.

Густые черные брови герцога были сдвинуты.

– Что здесь происходит?

– Да вот, ваша милость, поймали воровку! – живо затараторил старший. – Мы люди бедные, ваша милость, на что ж нам жить… если нас станут обворовывать?

– Кого это ты называешь воровкой? Принцессу де ла Тремуйль?

Голос герцога прогремел так угрожающе, что бретонцы опешили… Потом старший сделал попытку заговорить снова.

– Видит Бог, ваша милость, мы не знаем, кто она такая. А то, что она украла, – это уж точно. Надо вот только заглянуть в ее мешок…

Щеки у меня запылали. Рыбак сделал шаг вперед, потянувшись рукой к моему мешку.

Мгновенным жестом герцог выхватил из-за пояса пистолет и, молниеносно взведя курок, наставил дуло на бретонца. Он ничего не говорил, но движения его были столь многозначительны, что рыбаки подались назад. Пистолет был внушительный, тяжелый и держал его герцог так умело, словно его ладонь срослась с рукоятью.

– Но мы хотим получить свое! – завопил старший рыбак.

– Вы, без сомнения, кое-что получите, господа, а именно – пулю в лоб, если сейчас же не уберетесь.

Поняв, что с этим человеком все разговоры и объяснения бесполезны, они побрели восвояси. Герцог сунул пистолет за пояс. Я перевела дыхание. И в тот же миг мне стало до ужаса жарко и стыдно. Он был свидетелем моего унижения. Он, герцог, видел меня, принцессу, при таком объяснении, и, разумеется, втайне-то он понял, что я все-таки украла! Ни капли благодарности не чувствовала я к этому человеку, а только стыд и невыносимую злость на него за то, что он все это видел. Я была готова провалиться сквозь землю. Прикусив губу, я отвернулась. Потом сдавленным голосом спросила:

– Ну, зачем вы вмешались? Я ведь не звала вас!

Он холодно ответил:

– Даже если бы мы были незнакомы, то и тогда я не позволил бы в моем присутствии какой-то черни обвинять аристократку. И тем более обыскивать.

Герцог не уточнил, обвинять заслуженно или незаслуженно. Я тяжело вздохнула. Мне уже стало ясно, что расспросов, вполне естественных после такого случая, не будет.

– Вы хорошо держите пистолет, – сказала я, чтобы что-то сказать. – Вы где-то воевали?

– Да, – кратко и сухо ответил од. – Воевал. И долго. – Помолчав, добавил: – Пожалуй, следует проводить вас. Эти бретонцы могут подкараулить вас где-нибудь на дороге.

Он взял у меня тяжеленный мешок, и мы в полном молчании поднимались по тропинке на утес. Герцог вдруг стал еще более неразговорчив, чем я. Бросая мимолетные взгляды на его лицо, я заметила, что он захвачен какими-то тревожными, не слишком приятными мыслями. Он, казалось, боролся с чем-то в душе, хотел сказать, но не говорил, ибо его что-то сдерживало. Но что, собственно, важного он может мне сказать? Разговор об Изабелле был исчерпан, а ничто другое нас не связывало.

Было бы хорошо не видеть этого человека больше никогда. Он помог мне, но, помогая, стал очевидцем пренеприятнейшего эпизода. Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы наше знакомство продолжалось, пусть даже этот герцог какой угодно хороший. Каково иметь знакомого, который знает о таком пятне на твоей совести!

– Зачем вы лгали? – внезапно спросил он.

– А что мне было делать? Откровенно признаться им, что мой мешок полон креветок? – спросила я с бесстыдством, порожденным отчаянием.

– Ложь недостойна аристократки. До чего угодно можно опускаться, только не до лжи!

Он сказал это так убежденно и гневно, что кровь прихлынула у меня к голове. Он что, воображает, будто я не знаю, что ложь – это низко? Еще монахини в монастыре объяснили мне это!

– Вы читаете мне проповеди? – проговорила я задыхаясь. – Напоминаю вам, господин дю Шатлэ, что мы ничем с вами не связаны, а делать замечания посторонней женщине – верх неприличия!

Я забрала у него мешок, снова уложила его в тележку. Мне стало все равно, подкараулят ли меня рыбаки, мне просто хотелось поскорее расстаться со своим спутником. Он меня не удерживал.

Я шла по дороге, бранясь и чертыхаясь. Надо же! Ложь недостойна аристократки! Видит Бог, я многое делала, что меня недостойно. Если бы я поступала иначе, то давно бы умерла во всех этих жизненных перипетиях. А я хотела жить. Для себя и своих детей. Потому и лгала! Ложь была моим спасением, защитой. И не от хорошей жизни я дошла до такого! Кроме того, мне даже удалось сохранить кое-какие остатки достоинства. И уж, конечно, не ему поучать меня!

Оказавшись уже на вершине холма и непроизвольно оглянувшись назад, я увидела внизу отряд всадников примерно из шести человек. Среди них был и знакомый мне всадник на вороном жеребце.

Кто были эти люди? Увиденное насторожило меня, но я твердо приказала себе больше никогда не думать об атом человеке.

Прошла еще неделя, а граф д'Артуа не подавал признаков жизни. Эмиссар не приезжал, хотя отец Медар и заверял меня, что тот уже в пути. Я, впрочем, уже не злилась и не удивлялась этому: была почти уверена, что граф солгал. Обманул меня. Зачем он это сделал, я не знала, но знала, что это именно так.

Сорок три дня оставалось до последнего срока выплаты налога. Еще сорок три дня у нас есть крыша над головой. Что будет потом? Я гнала от себя эти тяжелые мысли. Временами глубокая апатия овладевала мною. Следует жить так, как живется. Плыть по течению. Авось что-то случится и поможет мне… Я сознавала ущербность подобного взгляда на жизнь, но жить как-то иначе было мне не по силам.

В отчаянии я написала письмо брату Антонио на Мартинику, не пожалев потратить на это семьдесят пять ливров. Я откровенно просила о помощи. Если письмо дойдет за три недели, и Антонио сразу же выедет во Францию, есть еще надежда на спасение. При условии, конечно, что у него дела по-прежнему идут хорошо и есть деньги. Но приходилось опасаться, что письмо потеряется. Мартиника уже два года была оккупирована англичанами, фактически отторгнута от Франции. Доходят ли туда французские письма – этого я не знала.