Я устало поднялась, взяла с земли тяжелую корзину. Ежевика очень сладко и соблазнительно пахла. Я вяло съела несколько ягод – их вкус неожиданно оказался превосходным. Они пахли дождем и влагой. У меня даже как будто стало легче на душе.

У часовни Святого-Бенедикта-что-в-Лесу я встретила отца Медара. Только неделя прошла с тех пор, как он вернулся, а я уже дважды приставала к нему с расспросами о графе д'Артуа.

Сегодня он успокоил меня, сказав:

– Мне достоверно известно, мадам, что эмиссар его высочества уже в пути. Я не знаю, почему он задерживается, но, думаю, его можно ожидать в ближайшие дни.

Я облегченно вздохнула.

– А как же Аврора, мадам? Ей уже пора принять первое причастие. Я подготовил ее. Что вы на это скажете?

Я покачала головой.

– Нет, отец Медар. По крайней мере, не в ближайшее время.

Для первого причастия нужно красивое белоснежное платье и вуаль. Аврора будет в отчаянии, если я не сошью ей их. А сейчас у нас ни на что нет средств – стало быть, надо подождать с причастием. Нельзя допустить, чтобы моя девочка выглядела хуже, чем девчонки из деревни.

Выйдя из леса, я поплелась по тропинке к обрыву над рекой, где, как я помнила, были густые заросли сливовых деревьев. Чтобы добраться до них, – а они росли под обрывом, в тени, – нужно было долго спускаться крутым склоном через колючий кустарник. Сливы будто улыбались мне – одни почти черные, другие желто-красные, а совсем еще не спелые и кислые были бледно-желтыми. Сквозь тоненькую кожицу просвечивали косточки. Я уже начала спускаться, как звук двух детских голосков насторожил меня. Я остановилась.

Внизу, под самыми сливами, весело болтали Жанно и Берта Бельвинь. Он ни на минуту не прекращал дружить с этой девчонкой, которую я слегка недолюбливала. Оба они, дурачась, навесили себе на уши, как сережки, маленькие золотистые ягоды. Я остановилась, наблюдая и прислушиваясь.

Берта вдруг бросилась бежать в мою сторону, но Жанно быстро догнал ее под большим кустом черной смородины, росшим между двух здоровенных камней.

– Ты что? – спросила Берта.

– Один поцелуй! – ответил Жанно.

– А что такое поцелуй?

– Вчера я видел, как Селестэн поймал Франсину на заднем дворе, и он ей так сказал.

– А Франсина что?

Берту куда больше интересовала усыпанная ягодами ветка, которую она пыталась пригнуть.

– А Франсина говорит: «Иди отсюда, а то закричу. Ничего не получишь».

– Ну и что это значит? – сказала Берта. – Хлеб?

– Да нет же! Селестэн схватил ее и давай ртом к ее рту прижиматься. А я за курятником был и все видел. Селестэн ее очень долго не отпускал, а потом сказал: «Очень сладкий был поцелуй».

– Сладкий? – спросила Берта.

– Не знаю, так Селестэн сказал. Попробуем?

– Давай!

Берта вплотную подошла к нему, а он, как Селестэн, обхватил ее обеими руками и приложил губы к ее губам. Берта дернулась, будто ее молния ударила, вывернулась из его рук и начала плеваться.

– Тьфу… Сладко называется… противно, и все…

Жанно тоже плюнул от разочарования и сказал:

– Правда противно… И у тебя изо рта овсом пахнет.

– А из твоего, думаешь, не пахнет?

Берта никак не могла отплеваться.

– Взрослые все-таки вруны и обманщики, – заявил Жанно, явно разочаровавшись в поцелуе.

– Правда? – ехидно спросила Берта.

– И затеи у них грязные. А еще детей грязнулями обзывают… На, ешь смородину!

Он пригнул ветку к земле и начал обирать ягоду, бросая ее в подставленный подол Берты. Когда больше класть стало некуда, Берта важно приказала:

– Достаточно. Теперь будем есть.

Положила первую ягоду в рот и сказала:

– Ну ешь.

Я тихо ушла, невольно улыбаясь. Вообще-то, мне следовало бы сердиться на сына: и за то, что он водится с девчонкой, по вине которой сломал руку, и за эти глупые разговоры, и за то, что он, вместо того чтобы собирать вместе со всеми ягоды в лесу, попросту ест их вместе с Бертой и бездельничает. Но сердиться я не могла. Они оба были такие забавные… И мальчик очень далек от забот о том, как мы будем жить дальше. Может быть, это и к лучшему. Я бы так хотела, чтобы его детство было беззаботным.

Подслушанная болтовня открыла мне и неизвестные доселе отношения между Селестэном и Франсиной. Неужели они поженятся? Вот была бы неприятность. Как я без них справлюсь, я не представляла.

Впрочем, может быть, скоро я уеду в Шотландию и… Я предпочла не заканчивать эту мысль из суеверной боязни спугнуть свое счастье.

В тот вечер Селестэн говорил со мной, но пока не о женитьбе на Франсине Коттро.

– Мадам Сюзанна, а как бы вы посмотрели на то, что я наймусь на рыбацкое судно?

Я удивленно взглянула на бретонца.

– Зачем?

– Буду приносить рыбу, мадам Сюзанна. Надо же нам что-то есть. Я и Брике с собой возьму.

– И вы намерены уйти в море на несколько месяцев?

Он покачал головой.

– Нет, мадам Сюзанна. Нас будут брать дня на два, на три. Платить будут рыбой. Я принесу, а вы живо ее тут засолите.

– Ты когда-нибудь выходил в море, Селестэн? – спросила я.

– Нет, мадам Сюзанна. Но я думаю, что у нас получится; рыбацкое ремесло – оно ведь не труднее всякого другого.

Я молча размышляла. У меня и раньше возникали мысли о том, что наши запасы следует сохранить до зимы. А в нынешнее время надо питаться чем-то другим. Вот, например, рыбой… Мы сможем и засолить ее, и какую-то часть изжарить сразу.

Вслух я сказала:

– Мне эта мысль кажется очень удачной. Ты молодец, Селестэн.

Пора бы и мне самой ходить к морю. На берегу можно набрать сколько угодно крабов, креветок, устриц, особенно если прийти еще до рассвета и опустошить сети, выставленные другими рыбаками. Да, это будет кража. Но мне сейчас на это наплевать.

В ту ночь я долго не спала, едва сдерживая слезы. Несмотря на то что отец Медар обнадежил меня, я ясно чувствовала шаткость своего положения. Нам почти нечего есть… Мы снова впали в нищету. Это хорошо, что близняшки маленькие и могут довольствоваться молоком, кашкой, соком и пюре, но когда они вырастут, что я им предложу – чечевицу и бобы?

Ярость охватила меня. «Будь он проклят, – подумала я в бешенстве. – Будь он проклят, если обманул меня!»

Эта мысль касалась принца крови д'Артуа.

В воскресенье, 10 сентября 1795 года, еще не рассвело, когда я уже шла по дороге, толкая перед собой тележку, в которой мирным сном спали близняшки.