– И свадьба опять!

– Да похороны! До свадьбы подожди, жмур еще у нас, программа! И просыпается Джонни наш…

– Ох, дятлы какие! Этот, значит, стучит, тот под крыло голову, по очереди! Вот чего Джонни Карабас приволок, сменщика он, сговорились!

– Так не я, чего я? Колян вот! Подобрал, мертвый совсем был! Ну, с Коляном вместе мы!

– Да куда ж денешься от Джонни!

Вера только знала, что не спит он. Голову его на коленях держала. Увидел над собой рядом лицо ее Кабыш, в глазах радость. И темно стало опять: это в губы она его поцеловала.

А как прояснилось снова, реактор в огне увидел, громадой над “Пульсаром” навис. Близко вдруг в катере они, коварно река изогнулась.

И притихли, мотор уже не перекрикивали.

Колян-гитарист сказал:

– А всё одно цирроз. Ну, пяток, сколько лет еще? Да так на так получается!

И клавишник закричал, и сейчас на пару они:

– Да вы чего! Наоборот! Тараканов рады не берут! Только лучше еще нам! Вообще живые вечно!

А басист, звено слабое, от реактора руками все прикрывался, будто прикрыться мог.

И лежал Кабыш, глаза вытаращив, не шевелился. Но кулак сам к реактору грозно вдруг пошел, рефлекс опять.

Улыбнулся инструктор, всхлипнул. И стемнело. Глаза Вера ему ладонью прикрыла, чтоб не расплакался.

2008

В 1957 году Конёк работает поваром в портовом ресторане, а Лариса официанткой. Она молодая, веселая, бегает с подносом, увертываясь от пьяных рыбацких лап, и смеется колокольчиком. У Конька до сих пор в ушах колокольчик, сколько лет прошло… По десять раз на день он отрывается от кипящей плиты и встает в своем колпаке в закуток перед входом в зал, и Лариса уже к нему мчится через ресторан, будто знает, что Конёк там ждет ее за занавеской. Впопыхах тыкается лбом ему в плечо:

– Повезло тебе, Конёк! И работа сразу, и личная жизнь!

Еще в ресторане другая официантка в паре с Ларисой, ее сестра Римма. Обе в фартуках и наколках, очень похожи, только Римма без колокольчика. И в закутке ее никто не ждет, ведь нет у Конька брата, он один такой.

Частенько сестры лисами прокрадываются на кухню, пытаясь у Конька за спиной стянуть что-нибудь со сковородки. Если не удается, просят жалобно:

– Ой, котлетку дай, пожалуйста, ну дай!

– Вот сейчас по рукам!

– Жадина! Сам-то весь день у плиты!

– И тоже голодный, не бойтесь.

– А рядом сковородка?

– Нельзя, нельзя! – сердится Конёк.

– Ну почему?

– Вот потому, что рядом, понятно?

Не понимают и, устав от слов, кричат:

– Кипит!

И он позволяет им схватить котлетки, отвернувшись к пустым кастрюлям.

А иногда Конёк с Ларисой сбегают через черный ход на берег, и такое бывает. Лежат в темноте у моря, прижавшись, пограничные прожектора по ним ползут… Она не сразу дает себя обнять.

– А почему ты, интересно, домой меня не позовешь?

– Там моя мама.

– Вот бы и познакомились.

– Ты не спешишь познакомить меня со своим сыном.

– Понимаешь, Конёк, это же будет для него потрясение! У меня еще очень маленький сынок, Валерка… И я хочу быть до конца уверена в наших чувствах, чтобы опять не совершить ошибки.

– Вот видишь, – рассуждает Конёк, – ты сама не уверена и боишься ранить маленького сынка, а хочешь, чтобы я обманывал свою пожилую маму.

– А ты что, тоже не уверен? – пугается Лариса.

– Уверен. Но уже закрадываются сомнения.

Она сама к нему прижимается, голос дрожит.

– Не сомневайся! Мы же не обманываем друг друга!

Лицо Ларисы выплывает из тьмы, слезы блестят. И корабль всегда в огнях на рейде стоит, француз, а может, англичанин. Ветерок музыку доносит, чужие голоса…

Между вспышками любви не все у них бывает гладко, случаются и разногласия, и взаимные глубокие обиды, когда Конёк заставляет Ларису таскать ему кофейные чашечки, устроившись в зале как обычный посетитель. И вот он сидит, непохожий на себя, и хлопает эти ядовитые чашечки без счета, одну за одной… Лариса умоляет:

– Ой, не пей, Конёк, козленочком станешь!

– Не говори ерунды. Конёк или козленочек – одно из двух.

– А ты режим не держишь, скоро соревнования.

– Это кофе, Ларка, еще глоток!

Она смеется по обыкновению, но колокольчик звенит надтреснуто:

– Залейся, Конёк! А я вот сейчас за Иваном Кирычем сбегаю, он тебя быстро протрезвит!

– Кирыч пусть сам протрезвится. Неси.

– А ты напьешься, опять кричать будешь. Не кричи, Конёк.

Лариса называет криком пение. Утолив жажду, Конёк выходит к сцене и, встав среди танцующих, поет вместе с Ефимом, солистом ресторанного оркестра.

Кому-то не нравится:

– Кто там безобразничает! Прекратите!

В сутолоке пробегает со своим подносом Лариса.

– Не кричи, не кричи! Какой ты страшный, Конёк!

А Ефиму нравится, что Конёк ему подпевает. Толстый, в поту, он все подмигивает со сцены, подбадривает:

– Лопну, я сейчас точно со смеху лопну! Давай, давай!

Но Конёк уходит. Раскланивается и уходит из ресторана в ночь. Кончается его затмение. Всё.

А утром: “Прости, Лара, прости! По субботам бывает со всеми трудящимися… Римка, передай, пусть Лара подойдет… Передай, больше не повторится! Никогда! Эй, девушки-красавицы, милости прошу за котлетками! Куда же вы?”

Это Конёк в закутке стоит и зовет напрасно – Лариса равнодушно мимо проплывает, она сейчас к нему за занавеску ни за что не пойдет, зови не зови… И Римма на Конька ноль внимания, она с сестрой заодно, конечно. И самое время на кухню возвращаться, кулинарными успехами грехи замаливать.

И вот появляется человек, и все меняется, вся жизнь Конька, плохая ли, хорошая… Тренер показывает ему парня в спортзале, тот боксирует в спарринге.

– Знаешь его?

– Первый раз вижу.

– На тренировках ты редкий гость. А он вообще-то в твоем весе и левша… Вот делай выводы, Конёк.

– А он вообще-то ничего такого не показывает, – замечает Конёк, помолчав из вежливости.

Парень боксирует вяло, сам почти не бьет, только увертывается.

– Что интересно, – продолжает наставник.

– Что же именно?

– Не показывает, а крюки-то левые поставлены.