Подался навстречу Кабыш, на глазах слезы тоже. И Колян не ожидал даже, оттолкнул. Но вместо объятий ударил, получилось. И вдруг опять ударил, и еще потом раз. Он с собой поделать ничего не мог, бил и бил, и от удовольствия постанывал. И клавишник подскочил сразу, с кулаками обрушился. Еще следом потом и басист включился, в закуток без бутылок влетев, под глазом зато фингал. На Кабыше обиду вымещал, случай как раз. А Вера, разнимать когда полезла, так чуть они не кулаками ее тоже, не церемонились.

Ждали только будто. И в спектакле во всем действие главное самое, кульминация, вот она: в мордобой сразу от соплей дружеских, с пол-оборота. За ударом удар, и слова выкрикивали, как лаяли:

– Запел, шкура! Еще давай! Не забыл! А клепал, помнишь? Закладывал! Песенки гнилые! Хорошие надо, наши! Прижали, так схилял и своих топтать? Тараканы мы! Выслужился! Пой, паскуда, пой, чего ты? Слушаем! Давай!

Кричал им Кабыш тоже, кровью плевался:

– Да не я если б, вообще пересажали! Все было на волоске, кранты! Да вас бы!.. Подонки ресторанные, мразь!

А потом уж помалкивал, от ударов прикрыться лишь бы. И они били молча, знали, за что. И зря он всхлипнул, наоборот, сильней замахали еще, раззадорились только.

Упал Кабыш и не вставал больше, на четвереньках в угол пополз. И они тоже выдохлись, силы на него последние потратив. На ногах держались еле, но между собой всё перемигивались:

– Вообще, думал, убью!

– Так сам пришел, гад! Шкура продажная!

– Джонни Леннон! А сам Ленин!

– Душил сколько! Всё ж перекрыл, что, нет? В ресторан кто загнал, кто вот?

– Ну свой! Свои страшные самые!

И на басиста теперь любоваться стали, на фингал его:

– Вот видно сразу, весь парнас вернули! До конца!

По закутку пошатались, не знали уже, делать что. Да не бежать теперь – на ногах бы устоять. И на ящики приземлились, не устояв, носами заклевали:

– Без посошка остались на дорожку! Помрем вообще! Проснемся, а взять где?

– Не спи и не проснешься! Не спать! Глаза у всех открыты!

– Так и не спим, а кто? Карабаса ждем!

Тут же головы на стол и уронили, вразнобой захрюкали, всё. А Кабыш в углу своем ожил, наоборот. На четвереньки, а потом и с колен встал, ничего. К Коляну прямиком пошел, к гитаристу. Тоже в полный его рост поднял и перед собой поставил, а как же. Глаза у Коляна прикрыты были, ни злобы уже, ни слез коварных, толком и не проснулся даже.

И драка безобразная опять. То на одного трое, а теперь вот трезвый пьяного против, и Коляна голова под кулаками моталась только беспомощно. Молотил Кабыш и молотил, а потом бросил, но бутылкой по седине еще ранней огрел, вот так он. Под рукой пустая была как раз, пригодилась.

А что Вера разнимать снова полезла, так и он своего леща ей влепил, не заржавело. Отшвырнул и ногой даже вдогонку под зад, невзирая, что женский.

И вылетел из закутка пулей. Точка уже его была.

* * *

Мало очередь прорвал – еще и продавщицу на глазах у всех из-за прилавка выволок. И не пинками чуть в подсобку погнал, в закрома. В ухо тетке бормотал “Прожектор комсомольский!”, что ж мог еще. А она в ответ свое испуганно, пока тащил: “Не завезли! Нету ничего!” Но от рукоприкладства зажглась вдруг, хохотать стала, что в ящики пустые лицом ее тыкает: “Загашник где, давай!” И бутылку нашла под нажимом: “Ух, какой ты!” А следом и другую, грубостью хорошо приласкал. Но третью когда потребовал, в грудь пихнула сердито, вот и любовь вся.

А все равно две еще к двум приплюсовал, дело туго знал. Тут же со стола у людей и забрал. Ведь тоже там закуток свой в магазине был, и люди пили, на ящиках так же сидя. И у них, вот таких же, перед носом бутылки он смахнул, возмутиться не успели. Но сам же одну и выронил, и люди прокричали только, смогли: “В лоб, Кабыш!” И к ручейкам скорей драгоценным приникли – по столу текли, не до слов уже было. И Кабыш на колени грохнулся, со всеми вместе припал без колебаний.

В темноте потом мчался, ноги сами опять. И вспыхнули лица рядом, и не понял Кабыш, люди откуда вдруг и свет этот. Но увидел реактор в огне снова, вентрубы в небе свечу и среди зевак на мосту встал тоже, река внизу блестела.

Что мост смерти был, и не узнает никогда. А пока перед реактором инструктор стоит, ужас возвращается. Да и не уходил никуда, забыл просто Кабыш, отвлекся сильно. Дети вокруг него родителей дергают, вопят. И пальцами в восторге по зареву водят, как по картинке.

Но бутылку выронил опять, одна еще под ногами зазвенела, разбудила. Побежал по мосту, с места сорвался. И так до вокзала он по улицам, не оглядываясь, голову в плечи привычно вобрав. И что от реактора зигзагами надо, не забыл. Никуда не делись навыки.

Каблучки впереди цокали, летела парочка. Мужчина по площади знакомой локомотивом к вокзалу подругу тянул. И угнаться Кабыш не мог. Быстро они, жить хотели.

На перрон пустой выскочили, товарняк громыхал мимо тяжело. Примерились и кузнечиками в состав прыгнули на ходу. И Кабыш изготовился тоже, но медлил все, никак. С бутылками руки не разжать вдруг, уцепиться чтобы, заклинило. Так поклажу и не бросил, на перроне простоял, парочку вроде провожал. Еще и помахал бы, нечем только. И поезд все быстрее шел, и хвост уже Кабыш увидел, огни сигнальные, прощальные.

* * *

– Пришел, Джонни?

– И принес!

– Миру мир?

– И нет войне!

За головы держались, гитарист Колян особенно:

– Раздухарились, ёлки. Нервы.

– Да радиация!

– А точно вот!

Навели дружбы мосты, навстречу друг дружке помчались, но не туда куда-то поворот.

– А в завязке мы!

– Ух, какие!

– Джонни, точка!

– Точка тире!

С ящиков насиженных поднялись разом вдруг.

– Джонни, по тормозам! Стоп вообще!

Еще бутылки клавишник разглядел, засмеялся:

– Не красное тем более, не лекарство!

– Ханка!

– Вот!

И мимо него из закутка они двинулись. Кабыш и не понял.

– Да вы чего?

Следом побежал с бутылками в обнимку. Быстрей всё по коридору шли, и у двери только обернулись, у сцены самой:

– А ты чего?

И Карабаса он увидел. За спиной стоял в здравии полном. Подмигнул коллеге даже, и Кабыш в ответ ему.

Дверь перед носом хлопнула, за “Пульсаром” закрылась.

* * *

С ума, думал, сошел, как понесла толпа опять, по рукам-ногам повязала. И сначала будто всё, назад жизнь отматывает. Или не было ничего, что было? До упада пляски, хватают, на пол в восторге валят. И с объятиями Петро, вот он, живой еще. А на сцене Вера опять, и поцелуи ее к нему через зал летят. И пробивается Кабыш к певице яростно, отчаяние на лице. В руках бутылки только, все и отличие, к сердцу прижал.