– Хорош, Джонни, хорош! Хиляем, всё!

Страх не отпускал никак, на лице Хиросима. И остальные замахали открыто у публики на глазах, но не видел дятел, не слышал, нет. Поднял на ноги свадьбу, кто мог еще, и не мог кто тоже, и сам с барабаном вместе в водоворот нырнул, со сцены не сходя.

И сверх программы деньги вдруг клюнул. Купюру жадно схватил и в микрофон сказал:

– Зинаиде и Коляну! Живите дружно, да было б все, что нужно! От электриков третьего блока поздравление!

Другой раз объявил:

– Бухгалтеру Лиде песню эту! Красавице нашей со счастья пожеланием и любви! Бригада наладчиков турбинного цеха дарит!

И наладчики за электриками вслед в толпе замахали в подтверждение.

Неохотно сначала за Кабышем партнеры, принужденно вроде, ниткой как за иголкой. Играли и улыбались еще, куда деться. А потом с собой тоже не справились и сами в чёс сорвались, за деньгами потянувшись. Да как не взять, когда дают, умоляют прямо, и не сыграть, в кулак уже парнас лихой свой заграбастав? И Вера с куплетами талмуд только листала впопыхах и всё слова шептала, повторяя. Едва за залом поспевала, за пожеланиями.

И сцена ресторанная сдвинулась будто, поплыла. И они на ней с инструментами своими, как на кораблике, обо всем позабыв. Суббота настала золотая, а какая была?

* * *

А потом лихорадка опять, может, сильней еще. Деньги в закутке считали, улов свой.

– Озвереть с мелочовкой этой! Чего суют!

– Чего в карманах! Вывернули!

– Душу нам!

– Джонни разогрел!

– Да вообще накалил Джонни!

Сами из карманов добычу на стол выкидывали, кто сколько. В котел общий, в футляр от гитары – пригодился.

– Ёлы-палы, вы чего? Под ухом бу-бу, радио! Тридцать, сорок, потом пятерик еще, сколько было там? Моих сколько, уже без понятия? По новой надо!

– Чего опять такое, не в жилу! Совсем закопались!

В поту сидели, всё отдышаться не могли.

– Рвут на части комсомольцы, беспокойные сердца!

– Это кого кто! Под сотню парнас! И бабай еще, подожди, своего слова не сказал!

– Какой такой?

– Слона-то я и не приметил! Да чурка там приезжий в халате, какой! Со стороны невесты вдруг бабай, кого вывернуть!

– Так еще не вечер!

Из всей компании басист только молчал один. И то в холод, то в жар его. Спросил обреченно:

– Что ли, лабать опять пойдем?

Клавишник не сомневался:

– А что ли нет, парнас когда горячий? Заход еще последний!

И гитарист обиделся следом, вдвоем все они, дуплетом:

– Да как же без башлей мы, как вот? И сорвемся, значит, пустые, куда глаза глядят? Ты головой думай!

Кивал басист, тер с мукой нос-картошку. И ветер вольный из окна разбитого в лицо простое дул, не остужая. Только шевелил волосы длинные, как у мушкетера.

Кабыш страдания оценил:

– На себе его потащишь?

– Кого?

– Драммера бухого, кого?

Забыли об ударнике могучем, к храпу привыкли. На равных ведь сидел, глаза только закрыты.

Примерился басист, растерялся:

– Да как же я такого его, куда?

– Бросим, значит? И побежали? Пускай он?

– Нет, нет!

Мотал басист головой по-детски, не кивал уже. И Кабыш удивлялся строго:

– Что – нет? Не побежали? А чего ж тогда?

И ведь правда опять была. Не бросить, не уйти никак. Только не Вера хитро сети плела, сам теперь себе Кабыш расставлял.

Гитарист со смеху умирал, за уроком наблюдая:

– Джонни, был ты где, Джонни! Соскучились!

– И я!

– Вспоминал?

– Про парнас.

– Не отшибло на партийной работе?

– Обострилось, наоборот. Что треть моя.

– У вас там тоже, что ли, парнас?

Улыбался Кабыш. Ноги их босые с Верой всё терлись под столом друг о дружку от хозяев отдельно.

Но клавишник мимо ушей не пропустил:

– Ты про треть чего там? Или так вообще?

– Конкретно.

Огорчился гитарист:

– Лажа, Джонни. С Веркой пятеро нас, нет разве?

И клавишник, как всегда, не замедлил, ясность внес:

– Вспомни еще! Жили-были! Треть твоя, когда солевича давал, а мы возле тебя смурами, сказка такая старая!

Не понял Кабыш:

– А сейчас нет, что ли?

– Что сейчас? Ты солевича?

– Вы смурами. Мухами сонными.

– Навозными еще скажи.

– Сказал сам!

Смеялся гитарист все:

– Каким ты был, таким и остался, Джонни. За рубль удавишься!

А клавишник к футляру скорей рыпнулся, момент почувствовал. Но Кабыш все равно проворней был, не на того напал. Парнас крышкой прихлопнул и потребовал еще:

– В кармане там чего, давай.

Вопроса не понял клавишник:

– А чего в кармане?

– Доставай.

– Рука, Джонни.

– С рукой вместе.

– Джонни, я на стол всё выкатил, ты чего?

– Еще!

Обиделся клавишник, голос дрогнул:

– Да как же ты, а? За кого меня! Друзья старые! Джонни, ты кочумай!

И тут же сам бумажку из кармана и вытащил – близко Джонни придвинулся.

– Подавись!

Заметил Кабыш:

– Да и вы тут не больно изменились!

Он купюру в футляр сунул, в парнас общий. Но крышку только открыл, все разом к столу бросились, деньги хватать стали, напасть вдруг. И гитарист басовый чуть всех не скорей, очнувшись. Толкали друг друга, ненависть прямо в глазах. По углам потом встали и еще пересчитывали, кто сколько вырвать успел. Кабыш тоже свое ухватил, в накладе не остался. По карманам добычу рассовывал с лицом перекошенным.

А потом в обратном порядке все они, не сговариваясь. Гитарист первым деньги в футляр опять швырнул. И другие следом тоже карманы по новой выворачивали, вопросов не задавали. На место молча вернули, что в горячке выдрали, и в зал чесать дальше отправились, куда ж еще им.

Как точку поставил гитарист:

– Нехорошо парнас раздеребанили!

* * *

Только не уйти уже со сцены совсем было, хоть усталость давно жадность пересилила, качало аж “Пульсар”. Но захрипел вдруг Кабыш рок нездешний, с ума сошел. И Вера тут же рядом встала, дуэт придумала. А потом вообще на колени к нему села. И у зала целовались на глазах, номер такой.