После обеда он ходил в густой толпе по улицам, в тепломвоздухе, в сладкой вони копеечных итальянских сигар, выходил на набережную, ксмоляной черноте моря, глядел на драгоценное ожерелье его черного изгиба,печально пропадающего вдали направо, заходил в бары и все пил, то коньяк, тоджин, то виски. Возвратясь в отель, он, белый как мел, в белом галстуке, вбелом жилете, в цилиндре, важно и небрежно подошел к портье, бормочамертвеющими губами:

– Pas de tйlйgrammes?

И портье, делая вид, что ничего не замечает, ответил срадостной готовностью:

– Pas de tйlйgrammes, monsieur!

Он был так пьян, что заснул, сбросив с себя только цилиндр,пальто и фрак, – упал навзничь и тотчас головокружительно полетел вбездонную темноту, испещренную огненными звездами.

На третий день он крепко заснул после завтрака и,проснувшись, вдруг взглянул на все свое жалкое и постыдное поведение трезво итвердо. Он потребовал к себе в комнату чаю и стал убирать из гардероба вещи вчемоданы, стараясь больше не думать о ней и не жалеть о своей бессмысленной,испорченной поездке. Перед вечером спустился в вестибюль, заказал приготовитьсчет, спокойным шагом пошел к Куку и взял билет в Москву через Венецию ввечернем поезде: пробуду в Венеции день и в три ночи прямым путем, безостановок, домой, в Лоскутную. Какой он, этот австрияк? По портретам и порассказам Генриха, рослый, жилистый, с мрачным и решительным, – конечно,наигранным, – взглядом кососклоненного из-под широкополой шляпы лица… Ночто о нем думать! И мало ли что будет еще в жизни! Завтра Венеция. Опять пениеи гитары уличных певцов на набережной под отелем, – выделяется резкийбезучастный голос черной простоволосой женщины, с шалью на плечах, вторящейразливающемуся коротконогому, кажущемуся с высоты карликом, тенору в шляпенищего… старичок в лохмотьях, помогающий входить в гондолу – прошлый годпомогал входить с огнеглазой сицилианкой в хрустальных качающихся серьгах, сжелтой кистью цветущей мимозы в волосах цвета маслины… запах гниющей водыканала, погребально лакированная внутри гондола с зубчатой, хищной секирой наносу, ее покачивание и высоко стоящий на корме молодой гребец с тонкой,перепоясанной красным шарфом талией, однообразно подающийся вперед, налегая надлинное весло, классически отставивши левую ногу назад…

Вечерело, вечернее бледное море лежало спокойно и плоско,зеленоватым сплавом с опаловым глянцем, над ним зло и жалостно надрывалисьчайки, чуя назавтра непогоду, дымчато-сизый запад за Антибским мысом был мутен,в нем стоял и мерк диск маленького солнца, апельсина-королька. Он долго гляделна него, подавленный ровной безнадежной тоской, потом очнулся и бодро пошел ксвоему отелю. «Journaux йtrangers!» [17] – крикнул бежавшийнавстречу газетчик и на бегу сунул ему «Новое время». Он сел на скамью и пригаснущем свете зари стал рассеянно развертывать и просматривать еще свежиестраницы газеты. И вдруг вскочил, оглушенный и ослепленный как бы взрывоммагния:

«Вена. 17 декабря. Сегодня в ресторане „Franzens-ring“известный австрийский писатель Артур Шпиглер убил выстрелом из револьверарусскую журналистку и переводчицу многих современных австрийских и немецкихновеллистов, работавшую под псевдонимом Генрих».

10 ноября 1940

I

В то лето я впервые надел студенческий картуз и был счастливтем особым счастьем начала молодой свободной жизни, что бывает только в этупору. Я вырос в строгой дворянской семье, в деревне, и юношей, горячо мечтая олюбви, был еще чист душой и телом, краснел при вольных разговорах гимназическихтоварищей, и они морщились: «Шел бы ты, Мещерский, в монахи!» В то лето я ужене краснел бы. Приехав домой на каникулы, я решил, что настало и для меня времябыть как все, нарушить свою чистоту, искать любви без романтики и, в силу этогорешения, да и желания показать свой голубой околыш, стал ездить в поискахлюбовных встреч по соседним имениям, по родным и знакомым. Так попал я в имениемоего дяди по матери, отставного и давно овдовевшего улана Черкасова, отцаединственной дочери, а моей двоюродной сестры Сони…

Я приехал поздно, и в доме встретила меня только Соня. Когдая выскочил из тарантаса и вбежал в темную прихожую, она вышла туда в ночномфланелевом халатике, высоко держа в левой руке свечку, подставила мне дляпоцелуя щеку и сказала, качая головой со своей обычной насмешливостью:

– Ах, вечно и всюду опаздывающий молодой человек!

– Ну, уж на этот раз никак не по своей вине, – ответиля. – Опоздал не молодой человек, а поезд.

– Тише, все спят. Целый вечер умирали от нетерпения,ожидания и наконец махнули на тебя рукой. Папа ушел спать рассерженный, обругавтебя вертопрахом, а Ефрема, очевидно, оставшегося на станции до утреннегопоезда, старым дураком, Натали ушла обиженная, прислуга тоже разошлась, одна яоказалась терпелива и верна тебе… Ну, раздевайся, и пойдем ужинать.

Я ответил, любуясь ее синими глазами и поднятой, открытой доплеча рукой:

– Спасибо, милый друг. Убедиться в твоей верности мне теперьособенно приятно – ты стала совершенной красавицей, и я имею на тебя самые серьезныевиды. Какая рука, шея и как соблазнителен этот мягкий халатик, под которым,верно, ничего нет!

Она засмеялась:

– Почти ничего. Но и ты стал хоть куда и очень возмужал.Живой взгляд и пошлые черные усики… Только что это с тобой? Ты за эти два года,что я не видала тебя, превратился из вечно вспыхивающего от застенчивостимальчишки в очень интересного нахала. И это сулило бы нам много любовных утех,как говорили наши бабушки, если бы не Натали, в которую ты завтра же утромвлюбишься до гроба.

– Да кто это Натали? – спросил я, входя за ней восвещенную яркой висячей лампой столовую с открытыми в черноту теплой и тихойлетней ночи окнами.

– Это Наташа Станкевич, моя подруга по гимназии, приехавшаяпогостить у меня. И вот это уж действительно красавица, не то что я. Представьсебе: прелестная головка, так называемые «золотые» волосы и черные глаза. Идаже не глаза, а черные солнца, выражаясь по-персидски. Ресницы, конечно,огромные и тоже черные, и удивительный золотистый цвет лица, плечей и всегопрочего.

– Чего прочего? – спросил я, все больше восхищаясьтоном нашего разговора.

– А вот мы завтра утром пойдем с ней купаться – советую тебезалезть в кусты, тогда увидишь чего. И сложена, как молоденькая нимфа…

На столе в столовой были холодные котлеты, кусок сыру ибутылка красного крымского вина.

– Не прогневайся, больше ничего нет, – сказала она,садясь и наливая вина мне и себе. – И водки нет. Ну, дай бог, чокнемсяхоть вином.

– А что именно дай бог?

– Найти мне поскорей такого жениха, что пошел бы нам «водвор». Ведь мне уже двадцать первый год, а выйти куда-нибудь замуж на сторону яникак не могу: с кем же останется папа?