на все наши цифровые, медицинские и социальные технологии. И точно так же, как во все времена, мы ищем способы избегать столкновения с этими вопросами. «Работа с ресурсом» может обернуться именно такой формой современного эскапизма.

Для того чтобы уйти от мифологического представления о ресурсе как о чем-то, что должно быть у всех и всегда, стоит обратиться, например, к теории сохранения ресурсов [182], созданной одним из ведущих американских исследователей стресса Стивеном Хобфоллом [183]. Эта теория объясняет причины стресса угрозой потери или реальной потерей ресурсов – то есть ценностей, которые люди, коллективы и общества стремятся сохранять и накапливать. Хобфолл выделяет различные виды ресурсов – экономические, социальные, личностные, энергетические (они помогают приобретать другие ресурсы, инвестировать) – и рассматривает их не по отдельности, а как систему отношений, общий запас. В этой системе утрата одного ресурса нередко напрямую ведет за собой утрату другого – то есть образуется так называемая «нисходящая воронка потери ресурсов», когда человек, пытаясь справиться с трудностями, продолжает терять все больше. Именно поэтому так часто не помогает односторонняя работа с «ресурсом», а нужен комплексный подход. Не все ресурсы и не во всех контекстах могут компенсировать друг друга, а также сама их значимость может быть различной в разных социальных и жизненных ситуациях.

Например, развод – это часто не только про расставание с партнером, конкретным человеком, но и про то, как изменение социального статуса повлияет на отношение к нам работодателя, если в обществе считается, что человек, который находится в отношениях, более надежен. Это про то, какие силы уйдут на объяснение ситуации друзьям; про то, как человек будет чувствовать себя еще в каких-то системах отношений в будущем. Последствия развода расходятся, как круги по воде, и могут определять, в каком объеме и как мы будем терять ресурсы, – в зависимости от того, как к разводу относится социальная система.

Подход Хобфолла позволяет увидеть, что ресурсы бывают не только индивидуальными, но и коллективными; отойти от предельного индивидуализма и принять во внимание среду, в которой действует человек или организация. Система ресурсов тут выглядит как в теории социальной экологии Ури Бронфенбреннера [184], то есть как матрешка, где есть индивидуум, микросообщество, общество и какие-то большие группы, государство или отдельные социокультурные образования, – и одно влияет на другое.

Но такое понимание системности ресурсов и их «встроенности» в социальную среду нетипично для России. Исключительный фокус на индивидуальных ресурсах и отсутствие достаточно глубокого понимания роли ресурсов коллективных – это особенность русскоязычного дискурса, его слепое пятно. В России и вообще на постсоветском пространстве прижились психологические системы, в меньшей степени учитывающие средовые и социальные факторы: классическая когнитивно-поведенческая терапия, психоанализ, гуманистическая психология (так называемые органоцентрические системы по Ноэлю Смиту [185]).

Почему так произошло? Чтобы ответить на этот вопрос, нужно понимать исторический контекст, в котором развивалась советская и постсоветская психология и психотерапия. Насколько у нас вообще было возможно критиковать социальную систему в последние сто лет? Сложилась ли у нас исторически реальная, открытая критика общества? Или все, что можно было сделать на протяжении многих десятилетий, – это обсуждать, что и почему делает конкретный человек?

Если в стране не сложилась практика социальной критики, если за саму эту критику можно было лишиться свободы и жизни, то, хлынув на постсоветское пространство в девяностых, психология могла развиваться только в той системе, которая к тому моменту уже сложилась. Именно этим, на мой взгляд, объясняется «индивидуалистичность» российского психологического дискурса и психологической практики: для нее была подготовлена благодатная почва. Однако сегодня эта картина постепенно меняется, в Россию начинают приходить более контекстуальные виды психотерапии, ориентированные на большую системность, на учет среды и сложных социальных процессов, на понимание структурного неравенства, проблем дискриминации. В США, с их огромной историей формирования психологических практик, такой подход давно стал базовым. Многие гайдлайны Американской психологической ассоциации, например по работе с девочками и женщинами [186] или с мальчиками и мужчинами [187], содержат описание того, как влияют на человека социальная система, социальные нормы, условия жизни.

Не только в США, но и во многих других развитых странах давно сложилось представление о том, что дать человеку ресурс в трудной жизненной ситуации – это в большой степени задача организованных обществ и государства. В России это представление пока не прижилось. Обеспечение безопасности и права на жизнь и здоровье является прямой обязанностью государств, которые на себя эту обязанность взяли, подписав Декларацию прав человека. Конкретному человеку, например женщине в ситуации насилия, нужны совершенно объективные вещи: материальная помощь, жилье, детский сад для детей, помощь полиции и юристов. Ее психологическое состояние, ее «индивидуальный» ресурс станет прямым результатом того, как и в каком объеме будет получена конкретная помощь.

Одно из самых значимых «системных» социальных условий для формирования индивидуальных ресурсов – это гендер. Сложившиеся гендерные нормы и стереотипы определяют и представления о ресурсах, которыми должны обладать «успешные» мужчины и женщины. Идеология «ресурса» не только закрепляет гендерные неравенства, но и воспроизводит их, создает для них новые ландшафты. При этом запрос на «ресурсность» тоже в большей степени исходит от женщин: от них как будто требуется больше предложить и обществу, и партнеру, – и в результате якобы больше получить. Не случайно один из самых больших сегментов рынка услуг, предлагающих «прокачку ресурсов», – это «тренинги женственности». Здесь в качестве «женского» ресурса рассматривается способность оставаться легкой, сексуальной, привлекательной. Это очень распространенная идея, которая нередко встречается в текстах и публичных психологов, – она звучит примерно так: «Если вы легкая, если вы позитивная, то он захочет с вами быть». Женский капитал: легкость, позитивность, радость – принеси ему эти эмоции, принеси ему это настроение. Принеси ему удовлетворение каких-то эмоциональных потребностей, и тогда в ответ ты получишь какой-то другой ресурс: материальное обеспечение, защиту, статус замужней женщины, обеспечивающий, в свою очередь, и доступ к другим ресурсам. На «тренингах мужественности» скорее предлагают развивать предпринимательские или лидерские качества.

Наконец, на понимание того, что такое «ресурс» и насколько реалистичными могут быть наши представления о нем, влияют разного рода глобальные процессы, никак не зависящие от воли отдельных людей. В этом смысле пандемия оказала своего рода положительный эффект на психологическую практику и запросы клиентов: она поставила нас перед необходимостью признать, что в жизни могут случаться вещи, на которые мы повлиять не можем, – казалось бы, простая истина, но люди часто не готовы ее признать. По некоторым подсчетам, за 2020 год рынок психологических услуг в России вырос в два раза [188]. Это говорит о высоком спросе, однако экономические возможности получать платную помощь у людей становятся меньше. Запрос «про ресурс» стал немного реалистичнее: