Один из мучителей, кажется, «очкарик», нависает над нами. Слышу, как он собирает во рту слюну.

Первый плевок летит в Артёма, второй в меня:

– Гондоны, бля. Кинуть нас вздумали?

– Да вы чо, пацаны… – начинает Арт, но тут же получает очередной пинок – кажется, на сей раз по зубам – и принимается стонать от боли.

Это самый жалкий звук, который я когда-либо слышал. Когда от боли стонут близкие тебе люди, ощущения совсем иные. Это уже не просто звук страдающего человека – это зов о помощи. И вдвойне тяжело слышать его и не иметь возможности эту помощь оказать. Особенно когда сам вот-вот завоешь от страха и отчаяния.

– ЧО, СУКИ, ДУМАЛИ, МЫ НЕ ЗНАЕМ ПРО «ХАММЕР»? – вопит «чернявый», стараясь нагнать побольше страха.

И ему удаётся. Несмотря на все протесты оскорблённого самоуважения, я едва сдерживаюсь, чтобы не начать умолять. Особенно когда «рыбьи глаза» принимается ковырять у меня в затылке дулом моего же карабина.

– Ну, всё, хана вам.

Внезапно перед глазами встаёт образ брата. Его искажённое ненавистью лицо. Может статься, последнее выражение, которое я видел от него в этой жизни. Ирония судьбы: если бы я отдал ключи от «Хаммера» Жене, сейчас мы бы сохранили не только половину нашего добра, но и шанс на спасение. А может, это карма?

– «Хаммер» там же где и «Ниссан», вы бы его и так заметили… – пытаюсь оправдаться я.

– По фиг уже. Косяк засчитан.

– В башку верняк, – вворачивает «очкарик». – Бац и всё.

В эту секунду я окончательно понимаю всю серьёзность нашего положения. Нас действительно собираются убить. Это не заигрывания с Евой – здесь всё по правде.

Дуло карабина сильнее вдавливается в темечко. Боль такая, будто в голову закручивают буравчик.

– Пожалуйста… не надо… – слышится чей-то жалобный писк.

До меня не сразу доходит, что это мой. Вот и всё. Я сломался. Чувство собственного достоинства пасует перед страхом смерти. Все эти крутые парни, умудряющиеся сохранять самообладание с дулом у виска – вымысел не в меру романтических литераторов и режиссёров. Либо профессионалы, которых годами учили подавлять инстинкт самосохранения – самый мощный, самый сильный инстинкт человека. Инстинкт, для разрушения которого и был создан вирус «розового дождя».

К моим мольбам присоединяется Артём, повторяя на одной безумной ноте снова и снова:

– Ребят, пожалуйста, не убивайте… ребят, пожалуйста, не убивайте… ребят, пожалуйста, не убивайте… ребят, пожалуйста, не убивайте…

Я слышу, как «рыбьи глаза» и «чернявый» вполголоса обсуждают что-то. Возможно, нашу дальнейшую судьбу.

В горле пересыхает, живот скручивает спазм. Если бы мой желудок не был пуст, я бы снова блевал.

– Пацаны, вы обещали… мы вам всё сказали, вы у нас всё забрали…

– Ребят, пожалуйста, не убивайте… ребят, пожалуйста, не убивайте… ребятпожалуйстанеубивайте… ребятпожалуйстанеубивайте…

– Пуль на вас жалко, – с ленцой в голосе произносит «рыбьи глаза».

– Ножом можно, Богдан, – замечает ему «чернявый», в три слова затаптывая зажёгшуюся на миг надежду.

– Ребятпожалуйстанеубивайте… ребятпожалуйстанеубивайте… ненадоненадоненадо…

– Ну, ты сделаешь? – чуть подумав, спрашивает Богдан.

Меня запоздало осеняет: до сего момента он блефовал. До сего момента…

– Нельзя их так оставлять! А ты подумал, что будет, когда они освободятся? А ты подумал, что будет, если они захотят нас догнать?

Артём меняет пластинку: «пацаны да мы и не подумаем… да я вам матерью клянусь… матерью клянусь, пацаны, матерью клянусь!», но его уже никто не слушает.

– Я понял, не егози! Я спрашиваю, ты сам их отоваришь?

«Чернявый» набирает в грудь воздуха, чтобы ответить, и моё сердце перестаёт биться.

В этот самый момент по небу прокатывается первый раскат грома.

18:35

Ответ «чернявого» тонет в поднявшемся грохоте, но это уже неважно. Пока мы обсуждали одну смерть, к нам незаметно подкралась другая.

Выход из сложившейся ситуации в буквальном смысле приходит с неба, и рыбьи глаза Богдана зажигаются идеей:

– Оставим здесь. Дождь их прикончит.

«Чернявый» с сомнением поглядывает на нас:

– А если нет?

– Да ты глянь на них! Все покоцаные. Отвечаю, сразу заразятся.

– И на кой плодить этих тварей?

– Да мы уже далеко будем! Весь город ими кишит, на двух больше, подумаешь!

Мы с Артом, затаив дыхание, следим за их диалогом, не смея шелохнуться, боясь спугнуть удачу, не сознавая, что промениваем шило на мыло и лишь оттягиваем неизбежное. Сейчас нас это не волнует. Воистину говорят: «минута жизни – это тоже жизнь».

Громыхает вторично.

– Ладно, – соглашается «чернявый», – хер с ними.

Он склоняется над нами с видом благодетеля, в моём жёлтом плаще и «Ремингтоном» Арта в руках:

– Вы поняли, шкуры? Мы вас отпускаем. Цените, бля. Недолго вам осталось.

Последняя фраза сопровождается подобострастным хихиканьем «очкарика», к которому вскоре присоединяется Богдан. Под это хихиканье они и оставляют нас лежать на земле, побитых и окровавленных, пристёгнутых прочными пластиковыми хомутами к ножкам лавочки.

А небо вздрагивает от удара грома в третий раз.

18:40

Безвыходность ситуации сваливается на нас в одночасье, едва стихают в отдаленье шаги наших мучителей. Небо охвачено газовой гангреной, переполненные отравленной водой антрацитовые тучи висят низко над землёй, будто крышка гроба, обитая чёрным бархатом. Крышка гроба, которая вот-вот захлопнется.

Я рву руку изо всех сил, пластиковый хомут глубоко рассёк кожу и теперь врезается в вены. Арт грызёт свой зубами, но толку от этого чуть. До спасительного козырька над подъездом, под которым мы могли бы укрыться, пять метров, которые мы никогда не успеем преодолеть. Первые капли уже срываются с неба.

Арт поднимает на меня глаза, и я вижу, что они полны слёз:

– Макс… Макс…

Его губы искривляются, и вдруг он начинает плакать. Меня хватает ненамного – через секунду мою грудь тоже сотрясают рыдания.

Мы ревём, как малые дети. Мы оплакиваем свои потерянные жизни, оплакиваем друзей и родных, которых никогда больше не увидим, оплакиваем нелепость ситуации, в которую угодили и которой вполне можно было избежать. Какими же мы были идиотами! Конфликт, послуживший толчком для всей этой истории, кажется теперь до того пустяковым, до того надуманным, что от этого хочется плакать ещё сильнее, и мы плачем, ревём в голос, размазывая кровавые сопли по окровавленным лицам.