Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Константин отпирает калитку, и мы идем по тропинке к дому. Он зарос и переливается оранжевыми и зелеными оттенками гниющего лишайника. Даже сломанные деревья, окружающие дом, разлагаются. Зеленая мшистая дыра, которая, возможно, когда-то была прудом, отражает наши искаженные фигуры, когда мы проходим мимо.
Кожа покрывается мурашками. Здесь уже сто лет никто не жил. Что мы здесь забыли? И тут до меня доходит. Вот где я умру! Американские репортеры думают о подобном не меньше пяти раз в день, каждый раз, когда мы оказываемся не в том месте и не в то время. Что в основном и является сутью нашей работы.
– Если ты собирался иссушить меня до смерти и бросить мое тело, мог бы оказать мне любезность, сделав это в особняке. А еще лучше – в Большом театре. Вот это был бы шикарный способ умереть.
Я говорю быстро, потому что нервничаю. Но еще и потому, что не хочу умирать. Что если театр был просто прикрытием, чтобы отвлечь меня, а на самом деле Константин узнал, кто я, и заманил сюда? Если бы он хотел меня убить, это было бы идеальным местом. Здесь никого не бывает, здесь не отличишь кровь от грязи.
– Замолчи, – произносит он, но в его голосе слышатся добрые нотки.
Я снова начинаю суетиться, и Константин тянется ко мне, его холодная рука сжимает мою. Он зачарованно смотрит на дом, будто стоит ему моргнуть и все исчезнет.
– Здесь я вырос, – говорит он. – Отсюда я родом.
– Что? Тут?
Разинув рот, я оглядываюсь, будто не понимаю его слов. Это не дом, а заброшенная дыра.
Он совершенно не удивлен моей реакцией.
– Наша мать вырастила меня и Лукку в этом самом доме.
Покойная мать, по которой, как я помню, он не скучает.
– А твой отец?
Константин не торопится с ответом. Его взгляд смотрит на здание так, словно это загадка, которую ему нужно разгадать. Затем он толкает старую дверь и входит.
Сгорая от любопытства, следую за ним. Мне нужно знать больше, но дом выглядит так, будто может рухнуть в любой момент. Он также… сожжен изнутри? Следы пожара покрывают закрутившиеся обои. Здесь есть скромная гостиная, которая ведет в крошечную кухню с какой-то древней плитой.
Некоторые вещи обгорели, другие остались нетронутыми. Будто кто-то хотел сжечь дом, но сдался, оставив его разрушенным только наполовину.
Однажды я видела фотографии заброшенного Чернобыля. О них мне напомнил дом детства Константина. На полках пылятся балетные награды, в углу – плюшевый мишка, на столе – заплесневевшая чашка.
Должно быть, братья оставили здесь все как было, ничего не взяв из детства в свою новую жизнь. Но почему?
Константин застает меня за осмотром его бесчисленных наград.
– Мой отец ушел, когда мне было семь лет. – Он оглядывает разрушенную комнату с холодным безразличием. – Я был вундеркиндом. Звезда балета. Репетировал каждый божий день и обязательно по выходным. Мой отец не хотел иметь дело с требовательным ребенком, который стоил ему денег, поэтому ушел. Но мать делала все, чтобы оставаться сильной ради нас. Сначала она водила меня на все занятия и концерты, но вскоре сдалась и начала пить.
Я жду звона лжи, просто на всякий случай, если вдруг он думает, что сможет подкупить меня своими выдуманными историями. Но звона нет.
Константин заходит в другую комнату. В единственную другую комнату. По центру стоит двуспальная кровать и две детские кроватки. Здесь, тесно прижавшись друг к другу, спала вся семья? Внезапно мне становится стыдно за мой комментарий о его простынях.
Мысль о том, что он говорит о прошлом, беспокоит меня. Мертвы ли эти оба человека? Имел ли Константин какое-то отношение к их смерти? И тут осознаю, что с замиранием сердца слушаю его рассказ.
– Я рано понял, что балет – это наше с Луккой спасение. В одиннадцать лет я начал получать стипендию, каждое утро проходил много миль до станции и садился на поезд до города, возвращаясь обратно поздно вечером. Лукке к тому времени было три года, тощий слабый ребенок, но, чтобы продолжить свою карьеру, мне приходилось оставлять своего младшего брата. С ними. Каждую ночь я находил на его теле свежие синяки. Он умолял меня взять его с собой, но я не мог.
Слезы наворачиваются на глаза, когда представляю в этой комнате маленького Лукку. Нищета, страх, боль. Моргнув, отвожу взгляд.
– Когда Лукка стал подростком, он перестал ждать моих возвращений. Ездил в город сам и держался как можно дальше от дома. Он увлекся наркотиками, вечеринками. После моих выступлений я искал его, иногда это занимало всю ночь. Так продолжалось в течение нескольких лет. Становилось все сложнее, поскольку ради работы нужно было путешествовать по всему миру. Однажды вечером, когда Лукке было чуть за двадцать, около семи лет назад, я нашел его на вечеринке. Он разозлил не тех ребят, был весь в крови. В ту ночь мы оба были обращены.
Я замираю, не смея сделать и вдоха. Не могу поверить, что это Лукка виноват в их обращении. Хотя меня это не должно удивлять. Константин не из тех, с кем подобные вещи происходят по чистой случайности. Когда вспоминаю его в Большом театре, внутри все сжимается – он потерял все это из-за любви к собственному брату.
– Когда мы вернулись домой, от отчима воняло выпивкой. Нас не было несколько дней. Мы все еще были сбиты с толку, напуганы и ужасно голодны. Он ударил Лукку по лицу, а затем взял железный прут, чтобы сломать мне ноги. Он хотел искалечить меня, мою мечту, ради которой я так усердно работал, а моя мать просто стояла рядом. Но Лукка больше не был тощим слабым избитым ребенком, которого я был вынужден оставлять каждый день. Мой брат разорвал его на части, и я его не остановил.
Разорвал на части. Константин и его дикий пес.
– Что произошло с твоей матерью?
Он отводит взгляд.
– Умерла вскоре после этого.
Я молчу. Ясно, что Константин еще не закончил рассказывать мне свою историю. Но не понимаю, зачем он вообще все это рассказывает. Это стало бы отличным разоблачением для «Кровавой хроники», но я прекрасно понимаю, что никому этого не расскажу.
– Как вы приспособились к вампирской жизни?
Константин смотрит вдаль, как будто видит свою жизнь, которая проецируется
