Шрифт:
Интервал:
Закладка:
А в жизни… Кто я такой, чтобы говорить этой женщине все эти слова и надеяться на нужную мне реакцию?
– А дети? Где они? – кивнул я на фото.
– Старшие в секциях – бассейн, теннис. Младшие у бабушки, – пожала плечами Наталья и неожиданно атаковала: – Валера нашел себе иностранного адвоката?
– Простите? – не понял я.
– Ну, вы ведь его адвокат?
– Нет.
– Тогда зачем вы пришли?
Хороший вопрос. Я сделал глоток кофе, собираясь с силами:
– Просто поговорить. Сказать то, что он сам не может вам сказать.
– Он меня теперь боится?
Губы ее изогнулись в горькой улыбке. Я покачал головой:
– Просто он сам еще всего до конца не понимает.
– А вы, значит, все понимаете? – Наталья перешла в массированное нападение, хотя, вероятнее всего, это была защитная реакция, к которой я тоже не подготовился. Господи, какой же я дурак!
– Всего никто не понимает. Но я точно знаю, что ломать легче, чем строить. Вы уверены, что хотите разрушить то, что строили много лет? Ваш дом, вашу семью, вашу жизнь.
– Вы знаете, что он сделал?
Я посмотрел на Наталью и споткнулся об ее взгляд. В нем было столько честности и пронзительной открытости, что я не нашел ничего лучшего, как снова уткнуться в чашку с кофе.
– Не прячьтесь, – легко разгадала мой маневр Наталья.
– Знаю, – процедил едва слышно.
– Тогда чего вы от меня хотите?
А в самом деле, чего? Зачем я сюда пришел? Для нее? Для Валерия? Для их детей? Для себя? Может быть, я здесь затем, что верю еще в какие-то размывшиеся сегодня ценности? Ценности, которые сам поставил под сомнение своим пьяным походом в проклятый клуб…
Тогда я отставил чашку и заговорил.
Не помню слов, которые тогда произносил. Да и не уверен, что слова играли такую уж значимую роль. Важнее, наверное, были эмоции и интонации.
Я говорил, что нет ничего важнее семьи и детей.
Говорил, что никакая обида, никакая ссора, никакой проступок не стоит человеческих отношений. Тем более, отношений, которые дали жизнь четырем маленьким людям.
Я вспоминал о библейском всепрощении и пытался доказать его состоятельность в современном мире. А потом переключился на Валерия, ведь каждый может оступиться. Ведь случается так, что быт заедает и хочется чего-то нового, а новых впечатлений нет. И когда на фоне однообразия вдруг возникает что-то, выбивающееся из общего ряда, то это новое может быть болезнью. И такую болезнь надо лечить. Будь то алкоголь, наркотик, фанатичное увлечение или нездоровая связь. Да, трудно дать человеку шанс, проще обидеться и вычеркнуть больного из жизни. Но это не выход. Нет, не выход.
Кому я все это доказывал? Ей или себе? Не знаю.
Наталья слушала меня, не перебивая. Наконец я выдохся, замолчал и в один глоток опорожнил остывшее содержимое своей чашки. Она налила мне еще кофе из френч-пресса.
– Вы все-таки адвокат.
– Нет. Я работаю в банке. Спасибо.
Я принял вторую порцию напитка и принялся пить теплый несладкий кофе небольшими глоточками.
– Вы видели ее? – вдруг спросила Наталья все с той же убийственной откровенностью.
Я кивнул.
– Чем она лучше меня?
От этого вопроса несладкий кофе сделался совсем горьким.
– Она не лучше. Ничем не лучше. Вас даже сравнивать нельзя.
Наталья посмотрела мне в глаза, но отчего-то возникло ощущение, что передо мной сейчас сидит не Наталья, а Арита. И это моя Арита заглядывает мне в самую душу:
– Врете.
– Правда, она не лучше. Ничем. Вы мать, жена, друг. Вы его тыл, его уютный привычный дом, в который всегда можно вернуться. Вы – его жизнь, если угодно.
– Тогда почему?
– Потому что вы мать, жена, друг… и тыл… Стабильность, которая есть всегда. А в каждом мужчине живет дух авантюризма. Он нелогичен, разрушителен, и его трудно контролировать, но…
– То есть меня можно предать, потому что ко мне всегда можно вернуться? Потому что я всегда прощу и сделаю вид, что ничего не было?
Я почувствовал, что меня загоняют в угол. Уже загнали одним тяжелым словом «предать».
– Просто… Это как болезнь. На болезнь не надо обижаться. Ее надо лечить.
– Вы хотите, чтобы я была святой, – горько улыбнулась Наталья. – Я не святая. Кроме того, Валере не нужна моя святость.
Взгляд ее замер на моей правой руке, на обручальном кольце, а потом она снова заглянула мне в душу:
– А вы бы смогли сказать все, что сейчас говорили мне, своей жене?
Хотел бы я знать, о чем сейчас думала эта женщина, но в данной ситуации патологоанатомом была она, а я, пришедший лечить, чувствовал себя препарированным.
– Я… не знаю. Но ведь к вам пришел не Валерий.
Взгляд ее похолодел.
– До свидания, Нильс.
Сказано это было так, что говорить стало не о чем. Я неуклюже кивнул и поднялся. Она осталась сидеть. Продолжая ощущать неловкость от каждого своего действия и от бездействия, я поплелся к двери.
– Я бы хотела все вернуть, – догнал меня ее голос. – Но он не сможет. А делить его с ней не смогу я. Вы правильно сказали: я – жизнь. А она – смерть. Мы не можем ужиться с одним человеком. Если он этого не понимает, если он не может выбрать сам… значит, всё. Всё…
Я обернулся. Наталья сидела у журнального столика и смотрела теперь в себя. И в глазах ее стояли слезы.
Одинокая.
В своем уютном, так долго и с такой любовью создаваемом доме, где каждая вещь была на своем месте. Гардины, диван, столик с креслами, полки с книгами на стене, комод. И квинтэссенция счастья на комоде – фотокарточка в рамке, с которой улыбались она, Валерий и их дети.
– Можно я возьму это фото? – неожиданно для себя спросил я.
– Зачем оно вам?
– Это не мне.
Наталья неопределенно повела плечом. Она больше не препарировала меня. А может, и прежде этого не делала, и все мои ощущения были только моими ощущениями.
– Если он вернется, вы его примете? – спросил я, возвращая ей ее прямоту.
– Берите фотографию, если она ему так нужна, и уходите. – Она явно боролась с подступающими слезами.
И я ушел. Вышел в коридор. Снял белоснежные тапочки, обулся и вышел.
Но перед этим забрал фотографию.
Максим Антонович подошел ко мне на другой день, когда я собирался идти обедать.
– Здравствуйте, господин Хаген, – в своей обыкновенной манере поздоровался он.