Не сказать, чтобы меня обрадовало, что мой ребенок будет звучать солиднее и взрослее меня. Но Арита настояла, и я сдался.

Так что у Нильса-младшего колики, а Арита и ее Ни по этому поводу плохо спят последнюю неделю. И вот, когда в четверть первого Нильс-младший забылся беспокойным сном, а рядом с ним заснула бесконечно уставшая его мать, раздался проклятый звонок.

Ребенок мгновенно проснулся и принялся кричать, Арита посмотрела на меня, как на врага всего человечества, и принялась его успокаивать, а я галопом подскочил к телефону, хотя в спешке не было уже никакой необходимости.

Можете представить степень раздражения, с которой я снял трубку? Я готов был задушить звонящего, кем бы он ни был, и задушил бы, будь на том конце провода кто угодно… кто угодно другой.

– Bonjour, mon ami, – проворковала трубка бархатным женским голосом, и я растерялся.

Русские в таких случаях говорят «моя бывшая», и эта фраза все объясняет как нельзя лучше. Мархи была «моей бывшей». И я готов был услышать кого угодно, только не ее. По правде сказать, я уже стал забывать о самом факте ее существования. Последний раз Мархи звонила мне несколько лет назад. Я страдал, потому что она меня бросила. Она была весела и беспечна, как стрекоза у русского баснописца, фамилию которого я все время забываю. Она была такой всегда. Воспринимала жизнь не всерьез, а как забавное, ничего не значащее сиюминутное приключение. Ей и до наших отношений никогда не было дела. Встретились – разошлись. Для нее наша связь промелькнула одним из сотен и тысяч мгновений. И что по этому поводу думаю и чувствую я, Мархи было совершенно наплевать.

Нет, не Мархи. Мархеритта Пети. К дьяволу «Мархи», так ее называл тот Хаген, которого больше нет, – Хаген, влюбленный во француженку с вишневыми глазами. Хаген, еще не приехавший работать в «дикую Россию», не понявший, что Россия вовсе не «дикая», не обзаведшийся здесь, в России, семьей.

Часть этой семьи смотрела на меня теперь с укором. Поймав на себе недовольный взгляд жены, я виновато пожал плечами.

– Доброй ночи, – пробормотал в трубку, радуясь, что Мархи не понимает ни одного языка, кроме французского, а Арита ни слова не знает по-французски.

– Какой ты стал серьезный, дружочек.

– Ты для этого позвонила мне посреди ночи?

Трубка бархатно хихикнула.

– Раньше ты был рад мне. Особенно ночью.

Разговор складывался как обычно, и это злило. Самым правильным теперь было бы повесить трубку, но отчего-то именно этого я сделать не смог. Кроме того, я знал Мархеритту: если ей что-то нужно, она перезвонит. А без нужды она бы не позвонила. Впрочем, возможно, я все это придумывал, чтобы оправдать свою неспособность хлопнуть трубкой.

Стараясь мимикой дать понять, что звонок важен, я под гневными взглядами жены вышел на кухню.

– Ты больше не рад мне? – лукаво нашептывала тем временем Мархеритта. – Разлюбил меня, дружочек? Должно быть, женился. Завел детей. Отпустил брюшко и бороду. Что молчишь?

– Что тебе надо? – уже резче спросил я, прикрыв за собой кухонную дверь.

– Задумалась о жизни. Хочу к тебе вернуться, – весело соврала Мархеритта.

Еще несколько лет назад я бы поверил. Еще несколько лет назад меня бы это тронуло! Но не теперь, когда у меня появились Арита и сын.

– Врешь, – заметил я, вдруг совершенно успокоившись.

– А ты все такой же скучный, дядя Нильс, – фыркнула она в трубку. – Ты ведь все еще банкир? Нужно помочь хорошему человеку.

– Тебе?

– Вот не поверишь, – снова развеселилась Мархи. – Я звоню тебе в такой час, чтобы попросить помочь совершенно другому человеку.

– Не поверю, – согласился я, ожидая, что она снова рассмеется.

Но она не засмеялась, напротив – посерьезнела:

– А зря. У моего знакомого проблемы с финансами. Он сейчас в России, и ему нужна помощь. Вот я и подумала: финансы это ведь по твоей части.

– И ты решила, что я после всего… после стольких лет стану помогать… даже не тебе, а какому-то очередному твоему приятелю?

– Его зовут Пьер.

– И что ему надо?

– Откуда мне знать? Финансы не по моей части.

– Bordel de merde![18]

– А ты стал грубым, дружочек. – Я почти увидел, как она морщится. – В любом случае я обещала, что поговорю с тобой и ты перезвонишь.

– Я не стану перезванивать.

– Не будь скучнее, чем ты есть на самом деле. Я обещала. Я пришлю тебе номер.

И она отключилась.

Не припомню случая, чтобы Мархи позвонила вовремя и не взбудоражила мне нервы. Я выдохнул и вернулся в комнату. Нильс-младший успокоился и мирно посасывал грудь. Арита мягко покачивала сына. Мне она не сказала ни слова, но посмотрела весьма красноречиво.

– Извини, – тихо шепнул я.

– И кто тебе названивает посреди ночи? – не выдержала-таки жена.

– Никто.

В это время снова пиликнул смартфон. На этот раз коротко, оповещая о приходе SMS. В России говорят «SMS-сообщение». Хотя если учесть, что SMS – это аббревиатура от Short Message Service, звучит довольно глупо. Впрочем, здесь хватает подобных нелепостей, взять хоть любимое русскими словосочетание «VIP-персона». А самое забавное, что сами русские прекрасно понимают всю несуразность подобных оборотов и относятся к этому с большой долей самоиронии. У них есть даже устойчивое выражение, подчеркивающее нелепость таких тавтологий, – «масло масляное».

Нильс-младший поморщился, закряхтел, но не заплакал. Что, впрочем, не помешало Арите одарить меня очередным убийственным взглядом:

– Если этот твой «никто» позвонит еще раз, пойдешь ночевать на диван, – с не предвещающей ничего хорошего мягкостью в голосе сообщила жена.

* * *

Когда-то в детстве мне рассказали, что мужчина не плачет. Об этом говорили все мужчины рода Хагенов, и я поверил. Потом, за почти тридцать шесть лет своей жизни, я много раз сталкивался с мужскими слезами. Порой они даже были мне понятны, а иногда ставили в тупик. Например, для меня всегда оставалось загадкой – как это можно плакать от счастья? Ведь глупость же! Или просто красивый оборот, привнесенный в жизнь романистами девятнадцатого века.

Нет, я правда так думал. Раньше.

Арита спала, разметав по подушке волосы, и улыбалась во сне. Рядом в кроватке посапывал Нильс-младший. Я смотрел на них и чувствовал, что сейчас заплачу от счастья. Пока размышлял о том, стал ли я к тридцати шести годам сентиментальным сверх меры, или это дурное влияние романистов девятнадцатого века, сын проснулся, вспомнил о том, что голоден, и сообщил об этом единственным доступным способом. Плакать мне расхотелось.