На третий день после воцарения Павла князь Куракин сообщил Понятовскому, что государь удивлен тем, что до сих пор не видел его. Он может представиться на первом же выходе. Понятовский не преминул этого сделать, и Павел милостиво пригласил его обедать.

Они были ровесниками, довольно часто встречались в Царском Селе и не испытывали друг к другу личной неприязни: Павлу импонировало, что Понятовский держит себя на высоте и третирует Зубовых так, как они того заслуживают, а князь Станислав мог по достоинству оценить ум и решительность наследника, хотя последняя часто переходила в самоуверенность. Невзрачная наружность Павла не была отталкивающей, он умел располагать к себе людей, а невысокий рост, как и у матери, восполнялся величественной осанкой.

Разговор скользил мимо самых разных тем, точно струи ручья между камешков, пока император не сказал:

— Вы знаете, насколько я люблю Польшу; я приложил бы все усилия, чтобы восстановить ее, но нахожу всё до того законченным, что сие решительно невозможно.

Понятовский внутренне напрягся: если государь считает что-то невозможным для себя, значит, он намерен потребовать чего-то от других.

— Я хочу попросить вас оказать мне услугу, — отозвался Павел на его мысли. — Меня огорчает, что король, выстрадавший так много, вдобавок вынужден жить в России. Пусть выберет себе место пребывания там, где ему будет приятно; я ручаюсь, что сумма, выплачиваемая тремя державами на его содержание, будет ему туда регулярно доставляться. Вы потрудитесь написать ему?

Разумеется, Понятовский согласился, сказав, что это крайне приятное поручение, однако где бы мог поселиться его дядя? Он долго ломал над этим голову и не находил ответа; спросил совета у Репнина, примчавшегося в столицу, чтобы присягнуть новому государю, — тот тоже оказался в затруднении. Впрочем, на следующий день к ужину император уже передумал:

— Я написал королю, приглашая его приехать в Петербург, — сообщил он.

— Разве ваше величество желаете уехать из Петербурга? — удивился Понятовский.

— Почему это?

— Но как же ваше величество сможет иметь перед глазами короля, которого Россия лишила престола?

— Лишь от него зависит — видеть или не видеть меня, жить здесь или выбрать другое место в моей империи.

На этих словах разговор был окончен. Павел всё решил.

***

Стёршиеся от времени каменные зубцы Балкан торчали из побуревших десен покатых склонов, местами поросших лесом. По узким тропинкам можно было пробраться только пешком или верхом на местных лошадях, привыкших карабкаться на кручи. Четыре всадника ехали гуськом в полном безмолвии, закутавшись в кожаные плащи, которые, однако, плохо защищали их от ветра и проливных дождей. За неделю пути они повстречали всего двух человек — болгар, потомков древних фракийцев. Завидев к вечеру деревеньку в несколько бревенчатых домов, янычар, ехавший впереди, останавливался на почтительном расстоянии и орал во всё горло:

— Burada veba var miydi? Здесь была чума?

Получив ответ: «чок» (да) или «йок» (нет), — путники ехали дальше или останавливались на ночлег.

В Рущуке Огинский приказал янычару и лейтенанту Жодкевичу задержаться на сутки, а сам вместе с Дениско, называвшим себя «генералом Кременецким», отправился на поиски лодки, чтобы переправиться через Дунай.

Река разлилась, ветер подымал волны, из лодки приходилось постоянно вычерпывать воду, и переправа, растянувшаяся на три часа, отняла много сил. Но отдыхать было некогда; Огинский с Дениско снова забрались в седла и отправились в Бухарест, до которого оставалось семьдесят с лишком верст. Дениско уже тут бывал, поэтому они без труда нашли дом генерала Карра-Сен-Сира, генерального консула Франции в Валахии. Огинский вручил ему письмо от нового посла в Константинополе Обера-Дюбайе, у которого Карра-Сен-Сир прежде служил адъютантом.

То, что поведал ему генерал, было малоутешительным. Щеки Огинского стали пунцовыми от стыда, пока француз перечислял ему все свои жалобы на польских военных — шумных, нахальных задир, ведущих себя так, будто они у себя дома. Михал ухватился за предложение поселиться у Ксаверия Домбровского: так он сможет присмотреться к самопровозглашенному генералу и узнать о его планах из первых рук.

Город с трудом вмещался в пределы крепости, заложенной на Дымбовице три века назад; узкие улочки кишели народом: здесь были и местные уроженцы, спасавшиеся от чумы, и беженцы из Галиции, и почти две тысячи солдат и офицеров из Польши и Литвы. Войдя в отведенную ему комнату, Огинский, многое повидавший за последние месяцы, уже не состроил брезгливую гримасу, а лишь отметил про себя, что вещи лучше подвесить к потолку, хотя и это не спасет их от тараканов и клопов, а постель необходимо прожарить сразу. И держать наготове склянку с микстурой, которую ему дал с собой константинопольский лекарь.

— Прошу любить и жаловать, Панове! Наш соотечественник граф Огинский!

В комнате находилось около сорока польских офицеров в разных званиях; Михал вглядывался в их лица сквозь сизый табачный дым, но никого не узнавал. После представлений он коротко сообщил, что прибыл сюда по поручению Польской депутации в Париже и французского посла в Константинополе для ознакомления с ситуацией и информирования о ней.

Им, вероятно, известно, что в настоящий момент формируются польские легионы в составе французской армии; им могут предоставить возможность создать такой легион для военных операций близ русской границы.

— Считайте, что он уже создан, — перебил его Домбровский. — Вы говорите с генерал-аншефом Польско-литовских войск в Валахии и Молдове; эти господа, — он обвел рукой присутствующих, — подписали акт о присвоении мне этого звания.

— Ах, вот как, — отозвался Огинский. — В таком случае прошу вручить мне этот документ для передачи французскому послу; я уверен, что он будет им утвержден; это существенно облегчит нашу задачу.

Между ними сразу возникла неприязнь. Домбровский отнесся к Огинскому подозрительно, возможно, видя в нем соперника или интригана; Огинского же раздражало самомнение этого наглого и недалекого человека, погрязшего во всех смертных грехах. При первой же встрече Огинский предупредил, что он — «месье Мартен», французский купец, ведущий дела в Константинополе; неосторожность Обера-Дюбайе, назвавшего его по имени во время дипломатического приема, как раз и побудила Михала покинуть столицу Порты; за ним по пятам следуют два курьера — русский и австрийский, ему грозит арест. Однако Домбровский тотчас пренебрег его предостережением. По глупости? Из вызова? Или нарочно, желая навлечь на него неприятности? В любом случае выходит, что по глупости, et la bêtise coûte cher[10].

Прочитав пресловутый акт о присвоении Домбровскому звания генерал-аншефа, Огинский был удивлен и озадачен: никогда еще он не держал в руках столь безграмотного и плохо составленного документа. Однако он не стал делать замечаний, наоборот: расположить к себе людей можно только похвалой и одобрением. Здесь собрались самоотверженные патриоты, мечтающие о возрождении своей Отчизны и готовые пойти ради нее на любые жертвы, а вовсе не сброд с контрактовых ярмарок, любящий драку ради драки и готовый продаться кому угодно, — по крайней мере, нужно делать вид, что он в это верит. Такая тактика принесла свои плоды: после нескольких бутылок молодого болгарского вина, распитых с офицерами, и без того не слишком сдержанные языки развязались, и Огинский узнал много интересного. Например, о том, что в Бухаресте существует клуб, где собираются поляки, по очереди избираясь его председателем (о, эта страсть поляков к выборам!), а еще о некоем плане военной кампании, разработанном Домбровским. В клуб Михал отправился на следующий же день; пробежал глазами протокол, который вёл секретарь, увидел в нем свою фамилию и тотчас швырнул в огонь, после чего именем французского посла потребовал клуб закрыть и более никаких собраний не проводить: рядом неприятель, кругом шпионы, поляков всего тысяча восемьсот семьдесят — и что они будут делать, когда придет Суворов с шестьюдесятью тысячами солдат? Вернувшись домой, он завел разговор с Домбровским о партизанской войне, вспомнив свой рейд на Динабург, ведь, имея в своем распоряжении столь малочисленное войско, единственное, что можно делать, — тревожить неприятеля вылазками, диверсиями, нападениями на обозы и тому подобным. Домбровский не удержался и с видом превосходства положил перед Огинским несколько листов, исписанных своим корявым почерком, — план вторжения в Галицию.