К четырем часам народ рассосался. Мы убрали со столов, перемыли посуду. Пришла вечерняя смена принять у нас эстафету, привычно и ловко взяться за приготовление ужина.

– Ступайте-ка вы оба отдыхать, – говорит Феликс нам с Элли. – Нынче вы славно поработали.

– Ладно, – отвечает Элли, тянется чмокнуть отца в щеку. – Джонас, ты прямо домой? Хочу тебе что-то показать.

– Да, я домой. Что там у тебя?

Оглядываюсь на Феликса – интересно, он в курсе?

Но Феликс сам заинтригован.

– Везет же некоторым, – делано вздыхает Джек.

Элли ждет под дверью. Дождь кончился, пахнет мокрой землей и озоном. Мы выходим за ворота вместе, и Элли сует мне в ладонь клочок бумаги, исписанный ее аккуратным почерком.

– Вот, я тут набросала… Некоторые соображения.

Элли тычет в первую строчку:

– Я думала, думала. О тенденциях в ресторанном деле. Ну, я ведь обслуживаю столики, разговариваю с посетителями. Они спрашивают о разных блюдах, когда не могут сделать выбор.

Вверху листка написано: «Обзор. Типы посетителей: Постоянные из местных, спрашивают „что-нибудь легкое и полезное“. Отпускники и те, кто просто хочет съесть как можно больше».

Взгляд скользит к низу страницы, к слову «Выводы». Надо же, совсем как в школьной практической работе. «Составить постоянное детское меню с несколькими несложными блюдами; расширить выбор добавок к салатам в основном меню, чтобы можно было взять курятину на гриле или креветки; отвести в меню страницы для вегетарианских и безглютеновых блюд»… И так далее, и так далее.

– Ну, ты даешь, Элли!

Кашлянув, она произносит:

– После сегодняшнего, мне кажется, надо включить в меню комбо для ланча «суп плюс сэндвич».

– Ага. Супер.

Дневная смена истощила мой словарный запас. Но идея Элли и правда супер. И потом, я этого не ожидал. Элли говорила, что хочет помочь, только я и подумать не мог, что ресторанные дела ее до такой степени занимают.

– Супер, Элли.

– Надеюсь, Джонас, ты это не расцениваешь как подсиживание? Помнишь наш разговор на костре? Я тогда поняла, что кое-что знаю о наших клиентах и об их потребностях.

– Какое подсиживание, Элли? Ты молодчина. Правда-правда. Все по полочкам разложила.

Элли смущается на мгновение; правда, ее милая улыбка убеждает меня, что смущение мне померещилось.

– Пустяки, Джонас. Просто вдохновение нашло, вот и все.

– Здорово. Супер.

Ну давай, Джонас, скажи еще раз это слово. Супер. Супер. Супер.

– И вот я о чем подумала. Отпускники, по-моему, смутно представляют себе, что у нас за ресторан. Я понимаю, это серьезная перемена будет, только… что если к названию – «Тони» – прибавить слово «бистро»? Как тебе?

– Гм. – Пробую слово на зуб, продолжаю: – Ну да, так понятнее. Пожалуй, ты права. Нет, знаешь, мне даже нравится. Без пафоса, уютненько. Думаешь, твой отец это одобрит?

Элли кивает:

– Уверена.

Складываю листок, прячу в карман джинсов. Мы идем мимо студии, я заглядываю в окно. Виви нет. Уитни машет нам. Проверяю сообщения. Пусто. Не похоже на Виви.

– Как твоя мама? – спрашивает Элли. – С тех пор как я вернулась из лагеря, я ее всего пару раз в церкви видела.

– Да так. Нормально.

Обычно на подобный ответ люди понимающе кивают, испытывая облегчение, что соблюли приличия, спросив о здоровье, но не получили в нагрузку подробностей. Элли молчит. Поднимаю на нее взгляд. Элли прищурилась, сквозь густые черные ресницы не прочесть выражения глаз.

– Джонас.

Элли замедляет шаг, мне приходится сделать то же самое.

– Я тебя спросила: как твоя мама? На самом деле?

Резко останавливаемся на тротуаре возле парка. Складываю руки на груди. Открываю рот, чтобы повторить: «Нормально», на этот раз – более убедительным тоном. Понимаю: второе «нормально» станет еще большей ложью. Темные глаза Элли смотрят испытующе. Элли ждет, и я раскалываюсь:

– На самом деле – плохо.

Срываюсь с места, ускоренными шагами пытаюсь уйти от этих четырех слов. Я сломал барьер между своей семьей и внешним миром. Выставил нас на всеобщее обозрение. Элли догоняет меня, подстраивается под мой шаг.

– В каком смысле плохо, Джонас?

Лицо у нее тревожное, сострадающее. Прямо хочется поплакаться в жилетку.

– В таком смысле, что с постели не встает.

Получается зло, хотя я в жизни не стал бы намеренно огрызаться на Элли.

– Ой. Мне так жаль. И правда – плохо. Это… Даже не знаю…

Вот сейчас она спросит: почему ты, Джонас, не окажешь матери помощь? Не свозишь ее к врачу? Сейчас будет корить меня за все мои действия и бездействие; корить так же сильно, как я сам себя корю. Но Элли шепчет:

– Я так и думала.

Шепчет самой себе – так бурчишь «черт», уронив что-нибудь на пол.

– Я тебе очень сочувствую, Джонас. Может, это не мое дело… Тогда извини. Просто я… просто у меня было такое подозрение.

– Слушай, извиняться совсем не обязательно!

Пытаюсь рассмеяться. Смех получается горький. Потому что мне самому горько.

– Мы сначала думали, маме просто требуется время. Мы ее не трогали – ни я, ни Сайлас, ни Наоми. Но они оба в конце августа уедут, им ведь учиться надо. А я один с тремя младшими не справлюсь. Сайлас говорит, колледж можно на год отложить. Я считаю, что нельзя; но другого выхода не вижу.

Идем медленно-медленно. Меня раздирают противоречия. С одной стороны, стало легче, когда я рассказал Элли. С другой стороны, не отпускает ощущение, что я предал своих.

– Привет, ребята! – кричит через улицу миссис Альбрехт.

Ее пудель в это время обнюхивает пожарный щит. Мы машем. Щеки горят. Ужасно неловко быть застигнутым в такой момент – примерно как если бы кто-то вломился в ванную, когда ты моешься. Наконец расстояние до миссис Альбрехт увеличилось настолько, что она не может нас слышать. Останавливаемся на углу. Дальше нам не по пути.

– Ты же понимаешь – мы-то в депрессиях разбираемся. Ну, после Диего. Тут нужны лекарства, сеансы у специалиста. Слушать надо человека, разговаривать с ним.

Элли сдвинула брови. Не пойму – ей неловко или больно? Может, и то и другое.

– Почему ты моему папе не сказал?

– Потому что… потому что прошло всего семь месяцев. Потому что мне кажется, это не мое дело. Это только мамы касается. Не хочу ее смущать. В общем, причин полно.

Элли кивает:

– Наверно, ты прав. Чем я могу помочь?