уже наряженную рождественскую елку. Потом, когда обитатели дома собрались у стола, накрытого на десятерых, и Эпштейна со всеми знакомили, проникновенного гитариста представили именем Перец Хаим. Эпштейн не смог удержаться. «Но как ваше настоящее имя?» – спросил он. На что молодой человек, у которого были прекрасные манеры, очень серьезно ответил, что Перец Хаим его настоящее имя, не менее настоящее, чем Юлиус Эпштейн.

Клаузнер отправил со старого компьютера в приемной имейл, последний перед наступлением субботы, дважды перепроверил, везде ли включен свет, и потащил Эпштейна обратно на улицу, по узким улочкам к старой синагоге, куда он хотел его сводить – чтобы впитать атмосферу, сказал он, потерев два пальца друг о друга жестом, который Эпштейну говорил скорее о деньгах, чем о прекрасной атмосфере. Чтобы вдохнуть духовности. Они свернули по проходу с каменными ступенями и увидели внизу в долине большое кладбище. Оно было засажено кипарисами, конические формы которых словно были созданы чем-то еще, кроме солнца, ветра и дождя.

Внизу под окрашенными в голубой цвет надгробиями лежали великие мудрецы прошлого. Эпштейн видел голубую краску повсюду в городе: мостовая, двери, цемент между грубыми камнями, из которых построены дома, – все голубое. Это традиция, объяснил Клаузнер, чтоб отгонять злых духов. «Немножко по-язычески, – он пожал плечами, – но вреда в этом нет».

Они приблизились к арочному проему в стене, прошли через двор, покрытый большими каменными плитами, и вошли в белую комнату с высоким потолком, полную мужчин в темных пиджаках с болтающимися нитями. В их неугомонном движении по комнате не чувствовалось никакого порядка: одни пели, покачиваясь, и бороды у них стояли торчком от напряжения при общении с Всевышним, другие отдыхали и болтали, кто-то пристроился к столу, заставленному бутылками с апельсиновой газировкой и пирожными. Клаузнер взял с одного из столов белую атласную кипу и протянул ему. Эпштейн глянул на изнанку. Кто знает, на скольких головах она побывала? Он собрался сунуть кипу в карман, но сидевший за этим столом человек, служитель при кипах, сурово смотрел на него, сощурив глаза, так что Эпштейн подмигнул ему и надел кипу.

Теперь, словно подчиняясь электромагнитному импульсу издалека, вся группа запела. Эпштейну захотелось добавить свой голос – не столько запеть, сколько заорать на фоне общего хора какую-нибудь неуместную фразу, как при синдроме Туретта, – он открыл было рот, но потом закрыл, поскольку его отодвинул в сторону поток все еще входивших людей. Потом песня превратилась в обрывки речитатива, раздававшиеся с разных сторон, а с Клаузнером заговорил человек еще крупнее его, с грубой рыжей бородой, как у Исава.

Эпштейн, оказавшийся оторванным от своего провожатого, позволил толпе тащить себя в противоположном направлении, мимо полок с позолоченными книгами и корзин с шелковыми цветами. Двигаясь в водовороте черных пиджаков, он вдруг увидел огромное темное деревянное кресло с орлиными когтями внизу ножек, которое было соединено с чем-то вроде колыбели… о боже, это здесь они делали обрезания? Какое варварство! Потом он заметил проем в стене и, чтобы убраться подальше от кресла, шагнул в маленькую, похожую на грот комнату, освещенную мерцающим пламенем масляных свечей. Когда его глаза привыкли к темноте, он заметил, что находится в комнате не один: на низком табурете сидел старик со слезящимися глазами. Затхлый воздух был тяжелым и отдавал запахом стариковского тела. Маленькая медная табличка на стене, которую Эпштейн попытался разглядеть в тусклом освещении, сообщала, что в эту комнату знаменитый Лурия приходил молиться пятьсот лет назад.

Сморщенный старик хватал его за ногу, что-то ему предлагая. Эпштейна накрыла волна клаустрофобии. Казалось, что воздуха для дыхания не хватает. Псалом, хочет ли он прочесть псалом? Об этом спрашивает старик? Попросить благословения мудреца? На коленях у старика лежал пакет печенья, и когда Эпштейн отказался от книги псалмов, он замахал пакетом, тыча им в сторону Эпштейна, как слепой. Нет-нет, печенье он тоже не хочет, но старик продолжал тянуть его за брючину, и тогда Эпштейн наклонился, отцепил его артритную клешню и сбежал.

Через полчаса, когда они вернулись в «Гилгуль», у Клаузнера на лбу опять выступили капельки пота. Второй раз за неделю Эпштейн сидел за столом с толпой евреев, находившихся под воздействием этого раввина. Но, в отличие от лидеров американского еврейства, неопределенно и пышно собиравшегося, чтобы повторить свои давние заклинания, ученики за этим простым деревянным столом казались бодрыми и оживленными, готовыми к чудесам. Жадно оглядываясь, Эпштейн ждал, когда начнется шоу. На этих высотах, под собственной, полной мистики крышей Клаузнер был еще больше в своей стихии, чем в «Плазе». И сегодня Эпштейн – его почетный гость, так что проповедь раввина была рассчитана на него – если можно говорить о расчете, потому что фразы, казалось, стекают с его уст совершенно спонтанно. Покачиваясь на носках, он начал с величественного заявления:

– Сегодня с нами человек, произошедший от царя Давида!

Все обернулись. Эпштейн, произошедший от Эди и Сола, не стал его поправлять, точно так же, как никто обычно не делает замечаний фокуснику, если успевает увидеть, что тот достал из рукава лишнюю карту.

От царя Израиля Клаузнер перескочил к Мессии, который, как сказано, придет из числа потомков Давида. А от Мессии – к концу времен. А от конца времен он перескочил к началу времени, к тому моменту, когда Бог удалился, чтобы освободить место для конечного мира, потому что время может существовать только в отсутствие вечного. А от удаления божественного света, исходящего от Бога, раввин, в голубых глазах которого сиял местный свет от свечей, перескочил к пустому пространству, во тьме которого таились возможности для мира. А от пустого пространства, в котором таились возможности для мира, – к созданию мира с его днями и мерами.

Вот так этот высокий и подвижный раввин из Кливленда, переселившийся на древнюю библейскую землю, и прыгал, словно легкоатлетка Джекки Джойнер, от бесконечного к конечному. Эпштейн следил за ним невнимательно. Мысли его сегодня были расплывчаты, сосредоточиться на чем-то удавалось только на мгновение. Слова проскакивали мимо него, перекрываемые звуками арии Вивальди, равномерный пульс которой жил у него в голове с самого утра, когда он проснулся в «Хилтоне».

– Но конечное помнит бесконечное, – сказал Клаузнер, подняв длинный палец. – В нем все еще содержится воля бесконечности!

«Воля бесконечности», – повторил про себя Эпштейн, взвешивая фразу в своем сознании, как взвешивают в руке молоток, чтобы оценить, достаточно ли он мощный, чтобы забить гвоздь. Но слова рассыпались и оставили только пыль.

– Так что все в этом мире стремится вернуться туда. Стремится исправлять себя до тех