Не умел я говорить про любовь, Аленка. Не знал я, что это такое. А теперь видишь, как все вышло? Тебя не стало. Ален… Не могу поверить, осознать. Тебя нет?! Я лежу на крыше твоего дома. Где-то внизу – чувствую – люди в белых халатах, в милицейской форме. Отвязывают от столба. Они уложат тебя на носилки. И кто-то будет рядом, провожая в последний путь. Кто-то другой. Не я.

Я лежу и плачу. Первый раз за много лет.

Постелью Позднякову в этот раз служила… битумная крыша. Хоть и остывшая за ночь, но все равно теплая. Вместо подушки – свернутая в комок легкая куртка. Накрываться не пришлось, холодного ветра или дождя не случилось, Сергей так и проспал на мягком узле. Давно, очень давно не приходилось ночевать подобным образом. С тех пор как вместе с Сашкой дали деру из Смоленска в Москву, в поисках лучшей жизни. Спали в вагонах, на чердаках, иногда – просто на станционных скамейках. Тогда, много лет назад, с этим было проще – и подъезды не закрывались на домофоны, и милиция не так «угощала» по почкам бездомных скитальцев. Тогда это выглядело, скорее, романтикой, нежели повальным бедствием…

Умываться Позднякову пришлось… в туалетной комнате дешевой забегаловки. Вместо расчески – мокрая ладонь. Вместо щетки и зубной пасты – пачка «дирола». Рубашку пришлось выбросить еще до визита в кафе – на белом хлопке остались разводы от битума. Поздняков купил другую, на рынке. Теперь уже темную, отлично понимая: при новом образе жизни светлые сорочки будут чрезвычайно быстро пачкаться. И еще приобрел кроссовки вместо кожаных туфель. Удобная спортивная обувь гораздо больше подходила для забегов и прыжков по крышам.

Стакан чая и тарелка овсяной каши. Многие партнеры по бизнесу, если доводилось наблюдать завтрак Позднякова, приходили в шок. Не могли понять: как директор солидной конторы, зарабатывающий приличные бабки и разъезжающий на классном «мерсе», жрет такую отвратительную гадость по утрам?

А Сергей привык. Тогда, в детдоме, с продуктами было несладко. Жрали все, что попадалось на глаза. Гидра всех приучила – спасибо ей, – что овсяная каша с утра очень полезна для желудка. Даже не вспомнить имени-отчества воспитательницы… Прилипло: Гидра – и все тут. А ведь помогла. Да, помогла. Научила быть выносливыми, заставляла терпеть. Преодолевать все, сжав зубы. Выживать в любых условиях. Вот и росли, как трава. Трава сквозь асфальт. Спасибо, Гидра, пригодилась твоя школа.

Сергей вновь нащупал в кармане дневник Владлена Завацкого. Оставалось всего несколько исписанных страничек. Сергей уже догадывался, чем закончится дело, но следовало дочитать, убедиться, прежде чем думать, как поступить дальше…

«Ничего не писал четыре или пять дней – сам не знаю точно: сколько. Хорошо запомнил первый день ужаса. Когда вызвали в лабораторию Вербинского, когда пришел охранник, я вдруг понял – без чьих-либо объяснений – моя очередь. Вот и все, пожил ты свое, Влад. Настало время расплачиваться за грехи, за собственные ошибки.

Шел перед конвоиром – по коридору, плацу, по проходу в «колючке» – и видел сочувствующие взгляды товарищей по несчастью. Здесь всегда так – если забрали кого-то другого, значит – не тебя самого. И радость, что поживешь немного, смешивается с пониманием – очередь укоротилась еще на одного человека. Ушел другой, но ты стал на шаг ближе к Вечности.

Тот момент отчетливо сохранился в памяти: иду в сторону лаборатории, а губы шепчут молитвы. Да, я молился. Думал: не успел сбежать, рассказать о злодеяниях Вербинского, так хоть помолюсь перед смертью. Попрошу у бога прощения за ужасный грех…

А страшно тогда не было. Нет. Это не поза. Страшно не было, просто устал бояться. Испугался уже потом, когда кололи штамм вирусов.

Сначала провели обследование, взяли кровь. Потом, по команде главного врача, закачали в вену катализатор Вербинского. Я понимал, что он делает, а он знал, что я понимаю. Вербинский уже не считал нужным корчить из себя доброго доктора Айболита. Улыбался холодно, жестко. Вроде я хорошо знал его лицо, но теперь оно стало другим. Не подберу даже, какими словами описать. Цинично-любопытным? Наверное, так же выглядели лица нацистских «докторов» в концлагерях. Не знаю, не видел. Только читал мемуары о Второй мировой…

Штаммы вирусов вводили в кровь спустя несколько часов после препарата Вербинского. Все это время провел в лаборатории – сидел в железной клетке под присмотром нескольких охранников. Гориллы Яреса стояли с оружием наготове, внимательно наблюдая за мной.

Не сомневаюсь: их выучка – следствие прошлого опыта. Понятно, что не все «кролики» безропотно позволяли ввести себе эту гадость в кровь. Наверное, кто-то пытался сопротивляться, может, даже сумел выбраться из клетки, бросился на охранников.

Меня вид иглы привел в ужас, парализовал. Не знаю почему, такое со мной произошло впервые. До того неоднократно приходилось бывать в руках врачей, не только в лаборатории Вербинского. И кровь из вены брали, и лекарства вводили. Но впервые в жизни рассудок покинул тело, уступив место животному ужасу.

Смерть на кончике иглы… Это совсем не журналистский штамп, нет! Любой, кто почувствовал бы, как приближается капсула с чудовищной отравой, осознал бы – вот, пока ты еще человек… последние мгновения… пока острие не разорвало кожу… – любой завопил бы от ужаса.

Я тоже не выдержал. Заорал, стал биться в руках охранников. Они будто заранее знали, что так будет. Двое навалились на грудь, двое на ноги. Прижали руки к белому пластику стола, голову запрокинули назад – за волосы. Я рыдал и умолял не делать этого, пытался дергаться. Хотел съежиться, сам не знаю, как это описать… сжаться в комок, стать твердым для иглы. Не пустить ее в собственное тело. Но почувствовал острую боль возле локтя.

Они разрешали мне орать, но не давали шевельнуть рукой, не позволяли дернуться, закрыться, спастись от этого. Смерть вливалась в меня. Медленная смерть. Мучительная, страшная. А я знал это, чувствовал: она становится частью меня, но ничего не мог сделать…

– Все! – сказал Вербинский, и тогда отпустили. – Все! Будем наблюдать…

И я заплакал. От несправедливости, ужаса. Сидел на полу, обхватив голову руками, и никто уже не пытался контролировать мои движения стволом. Отбегался… Пока вели по коридору карантинного блока, успел подумать: лучше бы меня убили Чирик и Куцый. Так честнее. А потом вошел в апартаменты под малым куполом и потерял сознание…

С тех пор прошло три или четыре дня, не знаю сколько. Это было страшное время. Я не умер в первые-вторые сутки, как большинство подопытных «кроликов». Хотя, честное слово, лучше бы умер. Не дай бог, кому-то еще придется вынести похожее…

Сначала, когда только затолкнули в карантинный изолятор, потерял сознание. Наверное, это был шок от иглы. Затем очнулся. В блоке было пусто. В нем оказалось всего несколько комнат – жилых комнат, в которых никого не было. Меня это не удивило. Я знал – все умирали в первые дни после укола. Вербинский прививал жертвам «коктейль» из нескольких его «любимых» болезней: холеры, брюшного тифа, лихорадки Эбола, «коровьего бешенства». Возможно, что-то еще.