– Дура! – заорал Панарин ей в лицо. – Мы же наТризну! Вот тебе еще один уникальный кадр, будет чем хвастать в столичныхкабаках!

Кажется, ничего она не поняла, но упираться перестала.Панарин вытащил ее на улицу – там рычали моторы, хлестали, перекрещиваясь, лучифар, по площади, вокруг статуи Изобретателя Колеса крутились машины.Изобретатель, дюжий мужик в набедренной повязке из шкуры, прижимал к боку грубосделанное колесо и хмуро смотрел сверху на все это.

– Тим!

К ним подкатил джип с погашенными фарами, за рулем сиделЛеня Шамбор – видимо, он прыгнул в окно и опередил. Панарин толкнул Клементинуна сиденье и прыгнул следом, Леня зажег фары и, бешено сигналя, помчался сплощади. Следом, вразнобой голося клаксонами, неслось что есть мочи десятка тримашин. Была сумасшедшая гонка по великолепной автостраде, потом по бездорожью,колеса вздымали косые полотнища песка, рядом с Панариным плакала ничего непонимавшая Клементина, Леня, матерясь, виртуозно швырял джип вправо-влево,выбирая места поровнее, в. лицо бил сырой ночной воздух, их подбрасывало насиденьях, мотало, как кукол, кровавой хлопушкой взорвался под колесомоплошавший заяц, и это напоминало ад.

А потом стало тихо. Машины выстроились в ряд на краюпологого откоса, направив лучи света вниз, туда, где на равнине тускло поблескивалиглубоко всаженные в землю пропеллеры – двух-трех– и четырехлопастные,старомодные и поновее, облупившиеся, проржавевшие и блестящие. Неизвестно,сколько всего их насчитывалось – длинные ряды уходили в темноту, куда недостигал свет. И там, внизу, зияла квадратная яма с кучей свежей земли рядом.Лучи двух прожекторов скрестились на ней.

Прижав локтем к боку продолговатую урну, Панарин сталспускаться. Слева, держась обеими руками за его локоть, тащилась всхлипывающаяКлементина, Справа нес сумку с вещами Бонера Леня Шамбор.

«Его даже не нужно было сжигать, – вдруг подумалПанарин, – просто собрали в урну эту бурую пыль, оставив горсть длялабораторных исследований…»

Когда подтянулись последние и выстроились полукругом за егоспиной, Панарин вытянул руки над ямой.

– Где бы ты ни был, там летают, – сказал он.

– Где бы ты ни был, там летают, – вразнобой повториласотня голосов.

Панарин развел ладони, урна глухо упала на дно. Леня бросилв могилу сумку. Панарин протянул руку назад, на ощупь принял из чьей-то ладонибелого голубя и, зажав двумя пальцами его голову, дернул. Струйка кровибрызнула в яму. Птичье тельце слабо забилось, ворохнулось и замерло. Панаринбросил голубя в яму, вытер песком кровь с рук и отошел.

Загремели выстрелы, мигнули прожекторы, из черного неба имна головы стал падать воющий рев. Самолет с зажженными бортовыми огнями вышелиз пике так низко, что людей шатнуло воздушной волной. Гул мотора утих вдали.

Заработали заступы. Двое техников волокли трехлопастныйпропеллер. «Семерка» по-прежнему стояла под предохранительным колпаком, и еепропеллер оставался при ней, но это не имело значения – три четверти могил быличисто символическими, кенотафами были, потому что те самолеты не вернулись, иникто никогда больше не видел ни их, ни их пилотов…

Вновь захлопали выстрелы, зазвучали нечленораздельные вопли,с трех сторон заиграли баяны – «Раскинулось море широко», полонез Огинского иеще что-то печальное, забренчали гитары, по рукам пошли бутылки, стоял галдеж,гомон и песни, метались лучи прожекторов, и Панарин не сразу сообразил, чтостоящая с ним рядом Клементина что-то кричит ему и остальным:

– Дураки! Вам же страшно! Вы сами себе надоели и сами себяхороните, а не его!

Она была прекрасна, даже в истерике. Панарин обхватил ее, иона прижалась, уткнулась, плача во весь голос, горьковатый аромат духов щекоталноздри, и Панарин, славный альбатрос, вдруг с удивившим его отчаянием подумал:если Клементина не будет его, он сойдет с ума…

3

Я обязуюсь никогда не раскаиваться, кроме тех случаев, когдараскаяние может настроить меняна дальнейшие подвиги.

М. Брэгг

Панарин с натугой открыл глаза. Комната была насквозьнезнакомая, он валялся на диване, одетый, только без ботинок, рядом с диваномстояло кресло, а в кресле сидела облаченная в пушистый халатик Клементина изадумчиво разглядывала Панарина. За окном стояло утро.

– Это как я сюда? – тоскливо спросил он. Клементинагрустно покачала головой.

– Я тебя не обижал? – на всякий случай поинтересовалсяПанарин. – Нет, правда, как я сюда?

– Когда приехали, вы снова пошли в кабак, – прилежнодоложила Клементина. – Поминки устроили…

Панарин прикрыл глаза. В памяти всплывало нечтонепрезентабельное, обрывки какие-то – грустные лица, грустные песни, и кто-торвал на груди рубаху, кто-то порывался чиркнуть ножом по собственной руке инаписать кровью эпитафию на стене, и что-то вроде бы горело поблизости – то лизабор, то ли стог сена… «Хороши», – с привычным, приевшимся уже ипотускневшим раскаянием подумал он.

– Вот. Потом ты рвался к самолетам, в ангар, и я тебяуволокла к себе, потому что до твоего коттеджа не дотащила бы. Ты долгодоказывал, что только я могу тебя спасти, потом отключился.

– Понятно, – сказал Панарин. – Что ж, будни, ониже веселые и грустные праздники…

Она была прекрасна, и Панарин почувствовал, что сию минутусойдет с ума, если останется лежать, если ничего не сделает. Он поднялся,содрогаясь От головной боли, за руку выдернул Клементину из кресла и притянул ксебе. Клементина слабо барахталась, шептала что-то и вдруг обмякла в его руках.

Двумя часами позже по главной улице Поселка, ПроспектуМучеников Науки, четко печатая шаг, к зданию дирекции шагал подтянутый, чистовыбритый и абсолютно трезвый зам. директора по летным вопросам полковникаэрологии Т. Панарин – в парадной форме с белейшей рубашкой, при наградномкортике. Блестели серебряные альбатросы на петлицах, и золотые альбатросы напогонах, и золотые астролябии – знаки различия, – и золотой Икар на левомрукаве, и золотой Колумб на правом. Посверкивали ордена Галилея всех трехстепеней, Большой Крест Познания и Звезда Поиска.

Поселок был само благолепие. Разбитое давеча окно баразаслонили огромным плакатом «Добьемся стопроцентной возвращаемости самолетов!»,а вывеска бара гласила: «Кафе-мороженое «Снежинка» (это на другой стороне былоизображено, так что оставалось лишь перевернуть). Выцветшие плакаты исчезли вседо одного. Из динамиков лилась музыка Вивальди. Через площадь шествовалказенный кот Магомет с бантом на шее. Абсолютно трезвый завхоз Балабашкин руководилтащившими какой-то мудреный агрегат грузчиками. И Балабашкин, и грузчики были всмокингах, друг к другу они обращались на «вы», употребляя слова «позвольте»,«заносите влево, сударь», «вы мне сейчас наступите на ногу, милейший ИванПетрович». Перед зданием дирекции стояли длинные черные лимузины с зеркальнымистеклами, охраняемые, старшиной-безопасником. Количество лимузинов не сулилоничего хорошего.