В динамиках жалобно блямкнули струны, и все другие звукиперекрыл мощный рев, он плыл над поселком тяжелыми волнами, затопляя небо, стораз слышанный, но не ставший от этого привычным, он вообще не мог статьпривычным, потому что нес беды и смерть, по высшей справедливости он никогда недолжен был звучать, и то, что он клекочуще завывал над полем, свидетельствовало– высшей справедливости нет…

Слева взревели моторы, завопили сирены. Панарин вскочил,побежал туда. Мысли, как всегда, замыкались на одном вопросе: кто на сей раз,Господи Боже, святые Альберт, Михаил и Энрико?

Несущаяся ему навстречу громадная пожарная машинапритормозила на миг, Панарин прыгнул на подножку, уцепился левой рукой закронштейн зеркальца, правой за ручку, и звероподобный красный «Посейдон» сревом помчался дальше. Ветер бил в лицо тугой резиновой струёй, выжимая из глазслезы. Справа, чуть впереди, неслась «скорая», слева – грузовик ОтделаБезопасности, набитый геройски выпятившими подбородки охранниками, а следом –еще два «Посейдона», джип дозиметристов, два серо-голубых фургончикаЛаборатории Встречи Случайностей, «тойота» технической инспекции, «газик»биологической защиты, и все машины этой печальной кавалькады завывали всякая насвой лад, пока не остановились, вытянувшись в неровную шеренгу.

Винтовой «Кончар» упал из прозрачного голубого неба, и,вихляя, то резким рывком проваливаясь вниз, то задирая нос кверху, шел кполосе. Мотор захлебывался, взревывал, замолкал, винт из сверкающего дискапревращался в три замерших лопасти, потом снова становился диском…

Он тяжело плюхнулся на бетонку, пробежал метров сорок,рыская вправо-влево, потом замер. Раздалась команда – и все пришло в движение.Безопасники горохом посыпались из кузова, оцепляя предписанное инструкциейпространство, трое в мешковатых серебристых скафандрах побежали к самолету,выставив перед грудью приборы. Через несколько секунд один из них махнул рукой,и туда бросились все.

Крылья самолета походили на листья, трудолюбиво прогрызенныеизголодавшейся гусеницей. Сквозь дыры в капоте видны детали мотора, сквозь дырыв фюзеляже – тяги рулевого управления. От фонаря и элеронов вообще ничего неосталось, и непонятно, как они вообще дотянули, как ухитрились сесть.

Из кабины уже вытаскивали Славичека, ватной куклоймотавшегося в руках спасателей. Положив его на носилки, задвинули их в машину.Спасатели вытаскивали Бонера. Кто-то оступился, кто-то не подхватил вовремя –тело в голубом комбинезоне выскользнуло из рук и рассыпалось облачком буройтрухи. Спасатели видели и не такое, поэтому замешательства не возникло – кранопустил сверху прозрачный колпак, автогенщики быстро и ловко приварили его кполосе.

Панарин медленно повернулся и побрел прочь, не взглянув наобогнавшую его завывающую «скорую». Это только в первые годы хочется то ликричать, то ли немедленно бежать куда-то и делать что-то бессмысленное. Потом…Нет, потом ты не черствеешь душой и не ожесточаешься. Просто свыкаешься смыслью, что существует Неизбежное, и ничего не изменят беготня, слезы и крики;что эта Неизбежность – составная часть твоей работы, ее проклятый компонент. Авот Р-романтики нет и в помине. «Р-романтика, – зло подумал он. – Моядорогая Клементина. И ведь завтра обязательно нагрянет комиссия…»

Флаги над зданием Главной Диспетчерской были оперативноприспущены – и голубой штандарт ООН с белым земным шариком, и светло-лазоревыйстяг Поселка с золотым альбатросом, и другие-прочие знамена, которым там висетьполагалось. Динамики извергали в теплый прозрачный воздух «Прощание славянки».Редкая, печальная, но отнюдь не уникальная страница будней Поселка былаперевернута. Снова предстояло долго и нудно отстаивать одно, мучительнодокапываться до другого, пытаться предугадать третье и остерегаться четвертого,о котором пока ровным счетом ничего не известно. И все такое прочее. Предстоялажизнь.

– Эй, Тим! – хрипло заорали сзади.

Панарин узнал голос и недовольно остановился. К немуторопился Шалыган – долговязый, с растрепанными седыми патлами, во всегдашнемдраном сером сюртуке, снятом явно с пугала огородного.

Многие его уважали, многие боялись, многие не любили, иникто ничего о нем толком не знал. Похоже, он достался Поселку в наследство оттого времени, предшествовавшего Началу, от времени, живых свидетелей которомуне осталось (болтали, что и Президент Всей Науки этого времени не застал, хотясчитался основателем всего сущего). Казалось, Шалыган был всегда, как эти синиегоры на горизонте, как снег зимой и жара летом, как вечно пьяный во все временагода завхоз Балабашкин и вечно трезвый предместкома Тютюнин. Столовался Шалыганпри поселковой кухне, куда приходил с кастрюльками, спирт добывал у механиков,отчего-то крепко его уважавших, от новой квартиры отказывался, от новой одеждытоже, жил в своей неописуемой хибарке, нелепым грибом торчавшей на окраине, усамого леса, и почему-то даже самые ярые ревнители инструкций и параграфов назаикались о том, чтобы эту халабуду снести, хотя ее существование противоречилои воспрещалось всеми писаными уставами. Бог его знает, чем Шалыган в своейлачуге занимался – за все время, что Панарин прожил в Поселке, не былочеловека, которому удалось бы туда заглянуть.

Болтали, разумеется, всякое. Что Шалыган – сам Агасфер, всилу необъяснимых пока наукой причин перешедший на оседлый образ жизни. Что онто ли последний уцелевший друид, то ли гуру из Непала. Якобы он дал кому-топриворотное зелье, а кому-то – предохраняющий от опасностей Вундерланда амулет.Как бы там ни было, примерно раз в месяц он, отряхнув ради такого случая свойлапсердак от наиболее крупных репьев, являлся в дирекцию и высказывал своисоображений по поводу некоторых маршрутов и методов поиска. По традиции,сохранявшейся Бог знает с каких времен, его внимательно выслушивали и следовалисоветам. Одни его предсказания не сбывались, другие помогали сберечь время, труды,средства, человеческие жизни, и процент сбывшихся предсказаний был таков, чтоместные математики заверяли: случайным совпадением это не объяснить. Летпятнадцать назад только что ставший директором Тарантул хотел зачислитьШалыгана в штат, положить высокий оклад и дать лабораторию. Шалыганпоследовательно отклонил все три пункта тарантуловой программы и остался напрежнем месте в прежнем статусе.

– Ну, что? – спросил Панарин неприветливо. Одно времяон по молодой дерзости пытался проникнуть в тайны Шалыгана, но неудачно, каквсе его предшественники. Не то чтобы он с тех пор невзлюбил старика – простотот вызывал у него раздражение, как всякая неразгаданная загадка.

Шалыган, похоже, и не собирался ничего говорить – стоялстолбом и подбрасывал на ладони кусочек оплавленного металла.

– Ну? – повторил Панарин.

– Наука умеет много гитик, – сказал Шалыган. –Временами она даже набирается храбрости и громогласно признает прежние успехиошибками, а прежние истины бредом собачьим. И все начинается заново.

– Секрет полишинеля, – сказал Панарин. – И этовсе?