Давайте задумаемся, что стояло на кону у Набокова (и больше ни у кого) при переводе Пушкина английскими стихами. Можно не сомневаться, что Набоков справился бы с этой задачей лучше всех, если бы осмелился. Он стал бы соперником Пушкина. Более того: он написал бы «Евгения Онегина» сам.

Примерно в то же время, когда Набоков начал прозаический перевод Пушкина, Жорж Перек прочел повесть Германа Мелвилла «Писец Бартлби» (Bartleby the Scrivener) о нью-йоркском клерке. Она показалась ему совершенной, и он сетовал, что не написал ее сам, «потому что, — объяснял он в интервью, — Мелвилл написал ее первым!»{79}. То же ощущение — что его кто-то опередил, заранее украл у него славу, которая могла бы по праву принадлежать ему, — лежит в основе того, как странно поступил Набоков с превосходными стихами Пушкина.

На самом деле Набоков еще в 1950-е годы перевел некоторые строфы Онегина английскими стихами — но в ужасе отказался от этой идеи. Он понял, что он не Пушкин. И позже он встал на «рабскую тропу» псевдобуквального перевода, именно чтобы скрыть этот обидный факт, а не из каких-либо соображений, связанных с теорией или практикой литературного перевода.

Процитированные выше соображения Набокова о поэтическом переводе обветшали и сбивают с толку. Фиксированные формы можно переводить не тремя, а гораздо большим числом способов. Парафраз — не единственная альтернатива лексическому переводу, а последний — даже в наше время — никак не может быть выполнен непосредственно машиной. Предложенный Набоковым и, по его утверждению, используемый им буквальный перевод — это то, что любой другой назовет обычной прозой. Набоковское Введение к его обстоятельному исследованию всех аллюзий и референциальных значений слов из пушкинского романа говорит нам много интересного (о Набокове, о России, о языке и стиле), но о переводе формы — ничего.

«Онегин» привлекал многих одаренных переводчиков, и уже существуют переводы, которые довольно хорошо отражают поэзию Пушкина. Букинистический экземпляр одного из них (перевод Чарльза Джонсона, изданный в 1977-м) примерно в 1982 году попал в руки индийского полиглота, учившегося в аспирантуре Стэнфорда. Викрам Сет был очарован романом, написанным четырнадцатистрочными строфами с мужскими и женскими рифмами, чередующимися по схеме ababccddeffegg, и с частыми анжамбеманами (переходами фраз с одной строки на другую), — и решил сам прибегнуть к этой форме. Он изложил ею историю собственной жизни. Его «Золотые ворота» (The Golden Gate) — названный Гором Видалом «великим калифорнийским романом» — открыл Сету путь к литературной славе. Пятнадцать лет спустя эта книга, в свою очередь, попала в руки израильской писательницы и исследовательницы Майи Арад. Майя пришла в восторг от ее формы, которую Сет перенял у Чарльза Джонсона, переведшего Пушкина, и прочла «Евгения Онегина» в оригинале. Этой формой она воспользовалась для собственного романа в стихах «Иное место, заграничный город», опубликованного на иврите в 2003 году и имевшего большой успех. Ниже приведена одна из 355 строф Арад в переводе на английский, выполненном Адрианой Якобс. Хотя здесь нет рифм, онегинская страсть к санкт-петербургским балам явственно ощущается и в Тель-Авиве XXI века:

Если формальные ограничения «Евгения Онегина» могут пригодиться для рассказов об Америке и Израиле, почему их нельзя с тем же успехом использовать, чтобы рассказать ту самую историю, которую рассказал Пушкин? Набоков утверждает, что это «математически невозможно». Но математика тут ни при чем. Он просто имел в виду, что не станет и пробовать.

Валерий Кислов столкнулся с проблемой не меньшей «математической невозможности», когда взялся за перевод романа La Disparition[75] Жоржа Перека, написанного исключительно теми французскими словами и выражениями, которые не содержат буквы e. В русском языке самая частотная буква — о, поэтому в русском переводе опущена именно она. Написать без буквы о даже один абзац трудно, потому что мы просто не привыкли концептуализировать слова в терминах букв, из которых они состоят. Нужно потратить определенное время и усилия, чтобы выучиться этому; но, освоив этот навык, можно сказать не меньше, чем Перек сумел сказать по-французски. И даже больше! Кислов украсил свой перевод, названный «Исчезание», собственными остротами и интерполяциями, а лишенные e пародии Перека на известные французские стихи заменил лишенными о версиями знаменитых русских стихов:

Переводчики разных языков, работающие в разных культурных сферах — манга, субтитры, политические лозунги, экспериментальная литература, стихи и стишки, — сталкиваются с жесткими формальными ограничениями и преодолевают их. Более того, сами по себе формы часто переносятся из одних исторических, лингвистических и культурных рамок в другие. Вот почему неразумно объявлять что-либо невозможным. В переводе невозможно только то, чего еще не сделали.

Менее предубежденный подход к пониманию того, что делают переводчики, — пристальнее всмотреться в успешные переводы жестких форм. Улучшил ли Гилберт Адэр Эдгара По? Как получилось, что сильно разбавленная версия онегинской строфы, которую Адриана Якобс использовала для перевода сделанной Майей Арад имитации Викрама Сета, который в свою очередь имитировал перевод стихов Пушкина, выполненный Чарльзом Джонсоном, отчасти воскрешает легкость и радость юности Онегина? Как удалось Антее Белл сделать Астерикса по-английски еще смешнее, чем по-французски? И как вообще можно было подумать, что стихотворный перевод стихов невозможен? На самом деле совсем наоборот. Когда приходится обращать внимание не на один аспект высказывания, когда ум занят многоуровневыми задачами поиска соответствия — в родном языке находятся ресурсы, о которых не подозреваешь.