ныла, требуя исполнения её воли. Всё его тело, каждая клетка стремились к ней, жаждали испытать вновь уже изведанного накануне наслаждения.

Но трезвая мысль упорно возвращала к действительности. Ну, пойдёшь, найдёшь, обнимешь её. А потом-то что? Ты лучше дай себе отчёт, почему так легко попался в греховные сети? То ли Господь, который всё знает и видит, попустил, то ли сатана попутал, а он, Иосиф, не смог устоять? Вновь паломник обратился к Господу, прочёл несколько покаянных молитв и за ними незаметно заснул.

На вечерне игумен снова недосчитался части иноков. Это было особенно приметно оттого, что отсутствовали прихожане, и каждый насельник обители был на виду. К тому же день прибывал, и вечерня уже начиналась при свете. Иосиф стоял вместе с Герасимом неподалёку от клироса и усердно молился. Ему было в чём покаяться перед Всевышним. Правда, без конца что-то мешало. Он, воспитанник Пафнутия, сторонник строгой дисциплины, оказался весьма чувствительным ко всему, что отвлекало от службы. Здесь же, в Успенском, то и дело кто-то рядом шептался, переходил с места на место, мельтешил, отвлекая от сосредоточенности. «Конечно, — думал Иосиф, — в городе труднее жить в строгости, тысячи соблазнов вокруг. Вышел за ворота — и ты среди мирских людей. Здесь и женщины, и родственники рядом живут, и люди без конца к себе зовут, просят помолиться за них, деньги подносят, напитки. Трудно устоять. Особенно в праздничные дни. Тут особое благочестие требуется».

Вот и сам он не устоял против греха. Разве могло случиться с ним что-то подобное там, в лесу, в Пафнутьевой обители? Нет, конечно. Двадцать лет он там прожил, случалось, маялся, тосковал от избытка сил, но оставался верен своему обету. А здесь, в городе, и двух месяцев в чистоте не выдержал, пошёл на поводу своей похоти, стал телу служить, а не душе. Да, слаб он, нельзя ему среди мирских людей находиться. И вот ведь вновь его на грех тянет. Пройдёт несколько часов и снова ждать его будет зазноба — соблазнительница, и где силы взять против огня раскалённого, что тело всё прожигает, ум и волю плавит, про грядущий ад забыть вынуждает? Нет, бежать надо отсюда подальше, не ждать времени намеченного, срочно уходить на север, в леса, в дальний Кириллов монастырь. Уж там-то избавится он от наваждения, от Фенечкиного колдовства, от бесовского соблазна.

Но как объяснить Герасиму необходимость такого внезапного бегства? Как убедить его срочно в путь отправиться? А может быть, не стоит спешить? Может, и правда, хоть раз ещё счастья земного испить, порадоваться? Пока Фенечкин муж не возвратился, пока риску нет никакого? А у Господа всё одно прощения вымаливать. Семь бед — один ответ. Говорят же старцы, что блуд — не смертный грех, стало быть, его и отмолить можно.

Так бес искушал Иосифа, призывая вновь согрешить, и он, понимая это, вновь припадал на колени, вымаливая у Господа прощения и помощи.

— Господи, к тебе взываю, — повторял он следом за чтецом псалом Давидов. — Поспеши ко мне, внемли голосу моления моего, когда взываю к тебе...

Но, несмотря на все его старания, молитва его не доходила до небес. Он чувствовал это по равнодушию, которое испытывал, повторяя священные слова. Они не трогали его, не приводили в трепет, не соединяли со Всевышним. Глас, обращённый в колодец, рождал более отзвука, чем его нынешняя молитва. Это было странно ему, хорошо знавшему, что такое благодать Господня, испытавшему не раз восторг от её дивного действия. Ныне его молитва стучалась в запертые для него небеса. Это было столь зримое и явное наказание, что Иосиф не на шутку расстроился. Но сосредоточиться на служении так и не смог — его сбивало с толку сомнение: идти или нет нынешней ночью на свидание, его терзала тоска по любящей его женщине, он раздумывал, надо ли теперь же, срочно бежать из Твери от греха подальше, или здесь молить Господа о прощении? Он не знал, как ему поступить, а Творец тем временем отвернулся от него за грехи и не желал укрепить его силы, подсказать, как быть.

— Господи, избави мя от всякого искушения, Господи, просвети моё сердце, помрачённое лукавым похотением. Господи, я как человек согрешил, ты же как Бог щедрый помилуй меня, видя немощь души моей, Господи, пошли благодать Твою в помощь мне, да прославлю имя Твоё святое, — повторял он вновь и вновь молитву святого Иоанна Златоуста.

Наконец-то душа его дрогнула и затрепетала, будто зов его дошёл по назначению, был принят Им. Иосиф явно ощутил это и возрадовался. Нет, это не было ещё прощением, но это был шанс, это была надежда на возможность укрепиться духом и выстоять. Появилась твёрдая мысль: он больше не оступится, выстоит, выдержит, он больше не позволит себе согрешить. Тем временем, пока Иосиф усердно молился, за ним внимательно наблюдал сам игумен Антоний. Он давно присматривался к паломникам и всё более укреплялся в мысли, что должен любыми силами удержать их в монастыре, даже если для этого придётся прибегнуть к помощи своего духовного сына великого князя Тверского Михаила Борисовича. Эти два монаха заметно отличались от большинства его братии. Мало того, что они усердно трудились, они так же усердно и молились, не пропуская служб, не отвлекаясь, не бегали за ворота обители, не совершали дурных поступков, были сдержанны, миролюбивы, а главное, послушны. Игумен уже знал, что Герасим весьма грамотен и в свободное время занимается перепиской книг, ему донесли, что он брал у братии рукописи. Правда, чтец из него оказался никудышный, но в любом случае таким иноком любой монастырь мог бы гордиться.

Теперь взор его обратился на Иосифа. Игумен не мог поверить, что сей инок с умным утончённым лицом может быть неграмотен. Не получаются такие лица без усиленной духовной работы над собой, без чтения и размышлений о высших материях.

По окончании службы Антоний знаком подозвал к себе Иосифа.

— Завтра в пекарню пошлю нового послушника с утра, пусть Герасим покажет ему, что там и как делать, а сам приходи сюда, в храм, я тебе новое послушание дам.

Иосиф ничего не ответил на приказ игумена. Работа в пекарне считалась одной из самых тяжёлых и грязных, и он мог бы порадоваться, что избавился от неё. Но его внезапно охватило равнодушие к происходящему. Он вспомнил слова святого Исаака Сирина о том, что обет молчальничества — матерь покаяния, и ощутил потребность хоть на какое-то время запечатать уста свои