от словоизлияния. Возможно, это Господь надоумил его таким образом отсечь себя от зла, достичь покоя. А к работе он был готов к любой, этого он не опасался.

Герасим ожидал его у соборных ворот, и они вместе двинулись к своей келье, где каждый занялся своим делом. Герасим, по обычаю, уселся за книги, Иосиф принялся хлопотать по хозяйству, носить дрова и воду, протапливать печь на ночь.

Вечером, как положено, сходили ещё и на повечерницу, помолились и у себя в келье. Довольно скоро Герасим обратил внимание на загадочное поведение сокелейника, который всё время молчал, а на его вопросы отвечал лишь односложным «угу» или отрицательным мычанием.

— Ты, брат, никак помолчать решил? — догадался, наконец, он.

Услышав этот вопрос, Иосиф задвинул поглубже в печь глиняный горшок, в котором собирался вскипятить воду, чтобы сделать настой трав для вечерней трапезы и помыться, и подошёл к столу, за которым работал товарищ, присел рядом. Поглядели в глаза друг другу, и Иосиф тихо произнёс:

— Грехов много накопилось, надо поразмыслить, покой обрести...

— Что ж, брат, дело хорошее, мешать не стану, молись!

Растопив печь и завершив всё необходимое по хозяйству, Иосиф вышел в сени, где было прохладнее, чем в передней, но, благодаря выходившему сюда одному из боков печи, вполне терпимо. Тут он упал на колени перед образом Спасителя и принялся с усердием молиться, призывая помочь ему избавиться от наваждения, коим продолжал совращать инока лукавый. Иосиф глядел на икону, обращаясь к Богу, но мыслями его полностью владела Фенечка с её просторной баней, свечами, полатями, пышными, податливыми грудями, нежной кожей, гибким животом...

Одна за другой всплывали в мыслях сцены, как она нежно обмывает его тело, ноги, как медленно приближается рука её к самому сокровенному, и трепет охватывал его тело, и бес надсмехался над ним из угла комнаты, видя его плотские муки.

Иосиф оставил молитву, и, охватив голову, стоял так в безмолвии на коленях, превратившись в онемевшего истукана, не в силах побороть свою похоть. Он представлял, как в это время Февронья уже приказывает своей Дуняшке истопить баню, а может быть, и сама, стараясь, чтобы никто не видел, носит туда вместе с ней воду, как выкладывает дрова и разжигает их. Как готовит угощение к столу — пышные пироги с рыбой, блины с икрой, ещё что-то вкусное. И ждёт его...

Но нет, он не придёт. Если Господь даст ему силы устоять. Если отвратит его от нового греха, от его повторения. Но для этого надо молиться. Иосиф разгибался, вставал, приходил в чувство и, вновь испытывая муки неутолённой страсти и душевного терзания, хватался за молитву как утопающий за соломинку:

— Господи, в покаянии прими мя! Господи, не оставь меня! Господи, не введи меня в напасть. Господи, дай мне мысль благую, Господи, дай мне слёзы и память смертную и умиление. Господи, дай мне помысл исповедания грехов моих. Господи, дай мне смирение, целомудрие и послушание.

Обращение к Богу звучало в его устах как вопль о спасении, как надежда на его помощь. Но Господь не давал ему ни мысли благой, ни целомудрия, ни памяти смертной. Вновь верх брал сатана-соблазнитель и манил его Фенечкой в свою западню, распаляя его воображение. Иосиф то бросал молитву, считая её искусственной и греховной в такой ситуации, то вновь стоял на коленях в безмолвии и муках, будто хотел удержать себя от дурного поступка, собственными руками охватив себя за голову.

Шли минуты, а может быть, и часы, надвигалась ночь — Иосиф не ощущал времени. Очнулся лишь на зов Герасима к столу, выпить перед сном горячего целебного настоя из трав. Молча выпили по кружке при мерцании неяркого огня масляного светильника, сгрызли по сухарику: их потихоньку сушили и собирали себе в дорогу и накопили уже целый полотняный мешочек. Оттуда брали и для того, чтобы подкрепиться, когда требовалось.

Помолились в последний раз и приготовились ко сну. Иосиф твёрдо решил остаться в эту ночь в собственной постели. Он разделся и лёг, но борьба в душе его не утихала. Минувшая ночь, встреча с женщиной разбудили уснувшие было в нём мощные жизненные силы, и теперь у него не хватало воли обуздать свою страсть, которая, как весенняя река, неслась, бурлила, сметая на пути все преграды. Это был зов Природы, одолеть который он мог лишь вопреки ей же самой, её законам. Иосиф понимал: сумеет победить себя теперь — сумеет и потом. Наверное. Но это значило, что больше он никогда не увидит свою Февронью. Никогда. И также никогда не испытает того наслаждения, которое познал он прошлой ночью. Он должен будет подавить, уничтожить свои мужские силы, которыми наградила его судьба. Но как же грустно и отчаянно осознавать это зловещее понятие «никогда». Словно живьём в гроб ложишься. Словно закапываешь в землю часть себя, часть своей плоти, часть дара Божия. Вот ведь противоречие! Сам же Создатель наградил его силой и страстью, и сам же запретил использовать их по прямому назначению! Где тут логика? В чём смысл?

Иосиф поворачивался с боку на бок, вновь то и дело призывая на помощь молитву, но сон не шёл, успокоение не наступало. Напротив, напряжение его, казалось, достигло предела. Он по минутам, словно видя это наяву, представлял, что делала Фенечка в это время. Вот она послала девку встречать его возле ворот, и девка эта, промёрзнув как следует, вернулась в дом, сказав, что ждать уже бесполезно, что гость, если пожелает, сам дорогу найдёт. Вот она, набросив на домашнее платье тёплую шубку, сама вышла к калитке поглядеть, не идёт ли он. Вот заглянула в баньку «на счастье» — вдруг он там. Вернулась в дом, прилегла на минутку, послав Дуняшку сторожить у калитки. Та небось спит уже на лавке в тёплом предбаннике. А вода там стынет, и пар потихоньку уходит из раскалённых недавно камней. И руки нежные Фенечкины без дела мнут подушку, вместо того чтобы ласкать его, одаривать восторгом. Он точно чувствовал, что она не спит. Всем своим существом, всей душой она теперь с ним, оттого их разлучённые тела маются, не в силах объединиться так же, как и их души.

А может быть, пойти? На минутку, на полчаса, только увидеть её, прижать к себе, поцеловать, в последний раз утолить годами копившийся голод по женскому телу? Конечно, это грех перед Богом, это преступление, может быть, и перед её мужем. Хотя, если он не способен любодействовать со своею женой,