то не должен винить её за то, что она потянулась к другому. Ведь она-то не давала монашеских обетов! Но как быть с обещанием хранить верность супругу, который она принесла перед алтарём? Опять тут запутаешься... Грех, всё грех, и нечего искать оправдания себе и ей...

А тело бьёт озноб, руки покрываются влагой, и не просто похотливое желание, а неземное, нечеловеческое влечение уже совсем безрассудно поднимает его с постели, вынуждает дрожащими руками натягивать на себя одежду, вязаные носки, сапоги и выводит его на улицу. Тут пасмурно, идёт крупный тихий снег, стоит несильный, приятный морозец. Но он почти не замечает, сколь удачна погода, как хорошо, что его не видно и на расстоянии десяти шагов.

Дверь в хозяйственных воротах, как и накануне, заперта лишь изнутри и лишь для видимости. Он выходит за калитку и видит едва различимый, припорошённый новым снегом след, ведущий от неё. Он знает, кто оставил его, знает, куда он ведёт. И уже не оглядываясь по сторонам, зная, что не заплутает, спешит к цели.

В предбаннике тепло, горит, как и накануне, толстая свеча в массивном подсвечнике, накрыт стол. В углу лежит какая-то одежда, но предбанник пуст. От огорчения у него заныло сердце, он присел на лавку прямо в чём был, в тёплой одежде, в шубейке. Снял лишь шапку и вытер запотевший лоб. Опоздал! И что теперь? Уходить или раздеться?

Он ещё в пути успел запариться от спешки и волнения, теперь же, в тепле и в пару, ему стало и совсем жарко. Он расстегнул шубейку и верхние пуговицы мантии, снял шарф, совсем раскрыв шею.

«Вот и хорошо, что её нет, — подумал он обиженно. — Стало быть, не ждала. А значит, и делать мне тут нечего. Пробежался, охладился, пора и домой».

От одной этой мысли вновь защемило сердце, и слёзы обиды, будто у неопытного юнца, подступили к глазам. И он продолжал сидеть, не шевелясь, натапливая испарину.

Неожиданно отворилась дверца парной и на пороге появилась сама Фенечка, прикрытая лишь простынкой. Увидев его, она протянула навстречу руки, и простыня медленно спала с неё, как с какой-нибудь морской языческой богини. Светлые волосы её были сзади перетянуты лентой, и вся она, упругая, нежная, желанная, чистая, готовая к плотской любви, предстала перед ним.

Он приподнялся, сделал шаг навстречу, и вот они уже не только душой, но и телом вместе. Они даже не целовались, они просто слились в одно целое и стояли так, словно залечивая рану, словно исцеляя содранную кожу, пострадавшую в момент их разъединения, смертельного для обоих.

— Ты же замёрзнешь, — наконец спохватился он, распахнул шубейку и охватил её полами.

И снова они замерли рядом.

— Я чувствовала, что ты придёшь, — наконец зашептала она, — я очень боялась, что больше не увижу тебя, но знала, знала, что ты придёшь...

— А я уже собирался уйти, гляжу — нет никого, — так же тихо шептал он в ответ.

— Это я погреться зашла. Всё ждала тебя у калитки, замёрзла, ну и решила погреться. Подумала, что ты уже не придёшь. Да, я слышала, что кто-то зашёл в баню. Показалось, что это Дуняшка проведать меня явилась. Жду, жду, а её всё нет, дай, думаю, погляжу, почему не заходит. А это ты!

Она, продолжая говорить, уже начинала раздевать его. Он помогал её маленьким проворным ручкам, и снова страсть заполнила всё его существо. Едва раздев, она схватила его за руки и потянула за собой в парилку. А ещё через полчаса он ощутил, как ноющий весь вечер тяжёлый ком под сердцем растопился, и блаженство растеклось по всем его членам...

— Я не верю, не верю, что ты сможешь оставить меня, — проговорила она, и в глазах её засветились слезинки, когда они, насытившись друг другом и намывшись, приступили к ночной трапезе.

Немало времени понадобилось Иосифу, чтобы успокоить возлюбленную. Он больше не говорил ей о разлуке, он уже понял, что они смогут расстаться, лишь если он сбежит из города, и подальше. И необходимо сделать это. Иначе страданий и даже неприятностей не избежать. Он уже видел, что страсть его не избывает, чувство не уменьшается, скорее, наоборот. В обители же могут узнать о его отлучках, их непременно кто-то увидит вместе, заметят его возле чужой калитки... К тому же скоро вернётся муж Фенечки, обоих станут мучить угрызения совести... При любом повороте дел разлуки не избежать, но позже она лишь усугубится позором и унижением для обоих.

— Давай убежим отсюда, — словно прочитав его мысли, предложила Фенечка. — Я готова жить с тобой в любой деревенской избе, быть бедной, работать не покладая рук день и ночь. Давай сбежим! Куда глаза глядят. На работу наймёмся! У меня немного денег есть, домик небольшой купим! Остальное заработаем...

Её предложение сначала озадачило его. Но он тут же отмёл сомнения:

— Не можем мы сделать этого, Фенечка, — проговорил он ласково. — Не имеем права мужа твоего обманывать. И я обет дал — не могу нарушить его. Я дорогу свою выбрал и не имею права сойти с неё. Не создан я для семейной жизни, у меня иное назначение на земле.

Иосиф отчётливо представил себя крестьянином, который пашет землю, живёт с женой в маленьком доме, растит кучу детей, перебивается с хлеба на воду, прячется от налогов, от доносчиков, которые могут обнаружить, что он живёт с чужой женой... Он представил всё это отчётливо и содрогнулся. Нет, не за тем пошёл он в монастырь, чтобы вдруг бросить всё и в его годы начать сначала, с нищеты, с нуля. Не для того принял постриг, чтобы затем окунуться во все тяготы мирской жизни, хлебнуть полной мерой всю её мерзость. Он пошёл, чтобы спасать свою душу, чтобы сражаться с самим сатаной, а не с грязными сборщиками податей, с богатыми хозяевами, с соседями за кусок хлеба, с погодой, с детьми, даже если это будут и его собственные дети...

Он не сказал своих мыслей Фенечке, но уже сделал свой выбор. Он тихонько отстранил её от себя и начал одеваться. Она села рядом на лавку, закрыла лицо руками и принялась плакать. Сердце его дрогнуло от жалости, но он понимал, что если продолжать идти на поводу чувств и страстей, то это будет лишь начало, что за все удовольствия придётся платить не только в будущем, перед Господом, но и здесь, на земле,