её хорошо видимые теперь глаза и снова подивился, как они красивы. Здесь, в полутьме, они казались не небесно-синими, как там, при дневном свете, а тёмными, словно глубокая вода с сияющими отблесками солнца на ней.

— Ты не подумай, что я совсем уж какая-то непутёвая, грешница, — любуясь тем, как он ест, решила она наконец-то объяснить или оправдать своё необычное, мягко говоря, поведение. — Меня ведь совсем девчонкой, без моего согласия, замуж отдали. За купца богатого, немолодого. Я и не сопротивлялась, привыкла мамку с батей слушаться. Мы бедно жили, а он богатые подарки мне дарил, добрым казался. Да почему казался, он и теперь добрый, грех жаловаться. Не знала я тогда, что любовь какая-то на свете бывает, и никто не объяснил мне этого.

Она приумолкла ненадолго, привстала и, вытянув шею, осторожно поцеловала его во влажные губы. Усмехнулась:

— Грех говорить такое, да что уж теперь скрывать... Муж-то мой и поначалу в постели слабеньким оказался, а застудился малость и совсем силу потерял. Так что ни деток у меня нет, ничего... Вот уж пять лет с ним живём, как добрые соседи. А недавно, грех сказать, начала я чужих мужиков замечать, задумываться, какие они — другие мужчины-то. Мучиться начала от одиночества своего, по ночам метаться. Не знаю, знакомо ли тебе это.

Он лишь понимающе усмехнулся в ответ.

— Да, но ты монах, у тебя есть и другие утехи, да небось не очень-то вы и обеты свои держите, видела я, как ваши чернецы на меня поглядывают. Только обычно мне по сторонам глазеть недосуг: я всегда под надзором. Муж мой знает свою вину, балует меня, наряжает, работой не утруждает, прислугу держит. А вот одну никуда не отпускает. Церковь да базар — все мои утехи. Хотя я и сама свой долг понимаю, всё от греха подальше держалась. Жалко мужа бесчестить, человек он незлой. А тебя увидела, новенького, красивого, так сердце и застучало. Сразу решила — должен ты моим стать, хоть раз в жизни настоящую радость испытаю, а там пропади всё пропадом. Будь что будет. Оттого я так к тебе льнула. Грешна. И давно ко греху этому приготовилась. Это счастье, что именно ты мне подвернулся, что именно тебя я полюбила...

Видя, что он закончил есть, она налила ему крепкого мёда. — Выпей на радость!

Он отпил, но лишь глоток, отодвинул:

— Нельзя ныне, грех, ты мне водички лучше дай.

— Да какой уж теперь грех — усмехнулась она. — Потом за всё сразу отвечать будешь!

— Не в этом дело. Мне скоро на послушание идти, в хлебню. Работа там тяжёлая. Нельзя пить.

— А... — проговорила она. — Тогда вот сок вишнёвый, он силы хорошо подкрепляет.

Иосиф выпил, и она вновь прильнула к нему, заглянула в глаза:

— Я нравлюсь тебе?

— Да, — ответил он, погладив влажные пшеничные волосы.

— Ты сам тверской? — спросила она неожиданно, словно впервые задумавшись об их будущем.

— Нет, не тверской, — ответил он. — Из Боровского княжества. Идём паломниками на север, в Кириллов монастырь, на Белое озеро.

— А сюда как попал? Надолго?

— Тебя повидать захотел, — пошутил он.

— Я же серьёзно спрашиваю!

— Как паломник. Поглядеть захотелось, как другие монастыри устроены, чем различаются меж собой.

— Разве они разные? Не по одним правилам живут?

— Нет, по разным. У каждого — свой устав. В чём-то похожи, в чём-то разные.

— Тебе-то зачем это надо? Разве свой монастырь сотворить хочешь?

— Почему бы и нет?

— Можно, я тогда к тебе в монахи пойду? — развеселилась она.

— Тогда это уже не монастырём будет называться...

— Ну и пусть, главное, чтобы ты был рядом.

— Муж вот твой нас сейчас разыщет, будет нам с тобой потеха!

— Не отыщет. Уехал он. Товары в Новгород повёз по велению великого князя нашего Михаила Борисовича. Голод там, говорят. Великий князь Московский недавно осаду снял, так разрешили хлеб в город завозить, заработать хорошо можно, вот муж и решил сам туда поехать. Так что нескоро воротится. Сегодня только и отбыл.

— А вдруг?

— Дуняшка тогда предупредит — она в доме караулит. Да только не воротится он.

— А кто ещё в доме есть?

— Никого. Мамаша его померла год назад. Детишками нас Господь не наградил. Садовника — он у нас в сторожке живёт, — я домой в деревню на пару дней отпустила. Одна Дуняшка и осталась. Но ей я доверяю. Она со мной с детства, её мне родители в приданое отдали.

Февронья говорила быстро и весело, словно хотела удержать его тем разговором рядом, укрепить его интерес к себе. Он и в самом деле слушал с любопытством. Мирскими делами он занимался мало, а тут была для него новая жизнь, по-своему интересная.

Однако время неумолимо двигалось, он почувствовал, что пора собираться. Уходить не хотелось, спать — тоже, но он понимал, что надо хотя бы немного передохнуть, ибо день предстоял, как всегда, нелёгкий: работа на пекарне, службы в храме. Конечно, можно было сказаться больным, но он не привык уступать своим слабостям: раз оступишься, другой, а там и на другую дорожку собьёшься, далёкую от благочестия и духовности. Так ещё Пафнутий говаривал. Хотя, что теперь рассуждать об этом, он и так не на шутку заблудился. Вновь зашевелилась совесть.

— Пора мне, — тихо проговорил он, погладив ещё раз её прекрасные волосы.

— Почему так скоро? — вскинулась Фенечка и крепко обвила его шею руками, принялась целовать. — Погоди ещё, до рассвета далеко, ещё даже первые петухи петь не принимались. Ночь глубокая!

Руки её заскользили по его коже, вниз, вновь пробуждая волнение. Терять ему было более уже нечего, и он, не сопротивляясь, помог ей размотать на себе простыню и покорно пошёл за ней следом в парилку, где было теплее и уютнее. Там, лёжа на полатях и слившись с нею, он вновь испытал всю гамму несравненного плотского восторга, которого лишала его прежде избранная им добровольно судьба. Он истратил за эту ночь столько сил и энергии, что, растянувшись рядом с ней на влажных тёплых досках, на какое-то мгновение отключился, заснул.

Пришёл в себя оттого, что она пристально глядела на него. Её лицо было повёрнуто в сторону лампады, и он видел, как отсвечивают её глаза. Он приподнялся и поцеловал их.

— Прости,