и Набокова, Горьком, Гумилеве, Мандельштаме, Платонове (дворнике при Союзе писателей), Булгакове, Есенине, Маяковском и Цветаевой, о «самоубийстве таланта, но постыдной и страшной фигуре советской литературы – Фадееве», Зощенко и Ахматовой, Пастернаке, Солженицыне. Кузнецов говорит о Максимове и Бродском, называя первого «одним из самых серьезных русских писателей», а второго – «лучшим современным русским поэтом».

«Кузнецов: Если добавить воистину трагическое положение, в котором находятся сегодня на родине Виктор Некрасов, Окуджава, Галич, Войнович, Чуковская и десятки других, то получается картина такая странно-невеселая, что, право, верится с трудом. Трагедия русской литературы разрослась до немыслимых размеров, как показывают факты, после свержения царизма»[348]. Спустя некоторое время после этой записи Некрасов, Войнович и Галич станут сотрудниками РС и будут обращаться к советским слушателям со своими беседами о литературе, а Максимов и Бродский будут регулярно выступать у микрофона РС.

Песни Галича тоже про «подлинное» и «ложное», про совесть, про стыд, про невозможность продолжать такую жизнь. Часто в своих беседах у микрофона он обращается к запрещенной литературе и литературе изгнания. Один из таких разговоров – об индексе запрещенных в СССР книг – выходит в аналитической программе «Права человека» в 1975 году[349]. В 1977 году Галич в программе «По выставочным залам мира», посвященной выставке Марка Шагала, рассказывает о забытом талантливом скульпторе Исааке Иткинде и встрече с ним в Алма-Ате. Завершает он программу песней: «Вы такие нестерпимо ражие…».

Автор поворачивает главную тему программы (открытие выставки Шагала) таким образом, чтобы рассказать свою, важную для него историю, при этом не отступая от основного сюжета: «Иткинд вместе с Марком Шагалом когда-то из Белоруссии приехал в Париж – учиться. Потом вместе с Шагалом он вернулся в Россию, но Шагал снова уехал во Францию, где он и остался уже, ставши всемирно известным мастером, а Иткинд остался в России, где его и арестовали не то как французского, не то как английского, не то японского шпиона… В 1956 году, когда уже очень старый, изломанный, избитый, искалеченный человек вышел на волю, ехать ему было некуда, заниматься ему было нечем, и он продавал на базаре спички, которые он сам делал… Он жил в пещере, вырытой в скале в горах… Вот там он добывал какой-то фосфор, изготовлял особенные спички и продавал их на базаре. Случайно его узнали какие-то люди, ленинградцы… Узнали, кто он. Они пошли в ЦК партии Казахстана, они пошли в совет министров, они писали письма в министерство культуры… А он и в пещере, в скале, продолжал творить. Он любит дерево, любит фактуру дерева, ему кажется, что дерево теплее камня, теплее мрамора…

Кто-то из высокого начальства милостиво разрешил предоставить Иткинду малюсенькую двухкомнатную квартиру и даже подвал, сырой подвал, в котором он мог бы работать… Мы приехали утром на эту далекую улицу Алма-Аты, вышли из машины, пошли к очень некрасивому, стандартному блочному дому и вдруг увидели, что у дома стоит скамеечка и на скамеечке сидит маленький, худенький старик в белой рубашке, положив на колени очень тяжелые и очень выразительные руки… Мы подошли, меня представили Иткинду. Он как-то мельком взглянул на меня и продолжал смотреть на кучу бревен, сваленных у дома. Его спросили: “Что такое?”. Он сказал: “Вот видите, вон там лежат бревна. Это то, что мне нужно, тот сорт дерева, который я очень люблю, они растут только в горах, и оно прекрасно поддается обработке…”. Потом он повел нас вниз, в сырой подвал, где стояли его скульптуры. Должен сказать, что скульптуры потрясли меня… Он фантастический художник… Выставки его индивидуальной так и не удалось сделать. Он уже умер. И имени его не знает почти никто. Знают несколько друзей в Алма-Ате, знают несколько искусствоведов в разных городах страны… Знаете, хочется помечтать о том времени, когда в каком-нибудь далеком музее рядом в залах будут выставлены произведения двух великих художников, вместе начинавших свой творческих путь, – Шагала и Иткинда…»[350].

В 1983 году в программе «Культура, судьбы, время» Войнович в политическом радиофельетоне рассуждает о «невозвращенцах»: «Бежит народ, со страшной силой бежит… Помню, когда-то шел вокруг Европы польский туристский корабль “Стефан Баторий”. Пассажиры бежали с него чуть ли не в каждом порту, поодиночке и группами, так что корабль почти опустел. Тогда поляки острили, что его надо называть не “Стефан Баторий”, а “Летучий голландец”. А после бегства некоторых артистов балета родилась шутка: “Что такое Малый театр? Это Большой театр после заграничных гастролей”. Но шутки шутками, а люди бегут. Артисты, дирижеры, режиссеры, гроссмейстеры, заслуженные мастера спорта, доктора всевозможных наук, орденоносцы, лауреаты, депутаты, дипломаты и, само собой, работники КГБ… Казалось бы, какие люди!.. И в местной партийной организации его проверяли. И на райкоме характеристику утверждали. И выездная комиссия ЦК и КГБ всю его подноготную бдительно изучала. И все у него, как говорится, было в ажуре. И социальное происхождение, и служебное положение. Политически выдержан, морально устойчив. Производственные задания выполняет. В субботниках участвует. Жене не изменяет. Судимостей, выговоров и венерических болезней не имеет, партийные взносы взносит вовремя… И вот, имея такие прекрасные по всем статьям показатели, человек все же бежит…»[351].

Отдельно следует выделить тему – портреты русских писателей в контексте советского пространства. Такие литературные портреты делали авторы Свободы разных поколений, доказывая, что при советской власти нет свободы творчества. Например, Сергей Довлатов подготовил серию передач о русских писателях и поэтах. Отметим, что первой книгой самого Довлатова, прочитанной на Свободе, была «Невидимая книга», появившаяся на Западе в 1978 году.

Интересны его выступления, приуроченные к 60-летию со дня гибели Есенина и 100-летию со дня рождения Николая Гумилева: «Пророческие и горькие слова Пушкина “Они любить умеют только мертвых” с угнетающей точностью выражают политику советских литературных властей за последние три десятилетия. Медленно, осторожно, как бы нехотя, власти возвращают российскому читателю писателей и поэтов, вычеркнутых на долгие годы из литературного процесса. Казненных, замученных в тюрьмах и ссылках, скомпрометированных марксистской критикой, загнанных в эмиграцию. В том или ином объеме, с теми или иными комментариями…»[352].

В 1983 году в программе «Культура, судьбы, время» Довлатов обращается к творчеству Андрея Платонова – по случаю выхода в нью-йоркском издательстве «Серебряный век» повести Платонова «Впрок»: «так далеко не впервой русские издательства на Западе восполняют зияющие пробелы в истории русской культуры…». Довлатов говорит о судьбе выдающегося русского прозаика, рассказывает о том, что начиная с середины 1960-х годов в Советском Союзе переиздаются наименее острые вещи Платонова, а на Западе изданы романы Платонова, долго ходившие в самиздате: