«Андрей Платонович Платонов достойно проработал в литературе 30 лет, недолгое время пользовался официальным признанием и умер в 1951 году в собственной постели, пережив эпоху массовых репрессий, и тем не менее, мы уверенно причисляем его к жертвам сталинского террора. Против советской власти Платонов не выступал, что было бы равносильно физическому самоубийству, и более того, в раннюю пору своего творчества пребывал во власти иллюзий, связанных с идеей переустройства мира. Но, как честный художник, дал в своих лучших романах “Чевенгур” и “Котлован” такую страшную, поистине сюрреалистическую картину распада народного сознания, что говорить о его лояльности к бесчеловечному режиму становится абсолютно нелепым.

Романы Платонова “Чевенгур” и “Котлован”, так и не опубликованные на родине писателя, долгие годы циркулировали в самиздате и были изданы на Западе, где о них существует целая литература. Выпустив при жизни несколько тоненьких сборников, Платонов то и дело оказывался мишенью марксистской критики, надолго умолкал, добывая себе пропитание едва ли не оскорбительными способами, в частности, работая дворником в Союзе писателей, где делили между собой завидные материальные блага его бездарные ненавистники и враги. Рассказывают, что когда литературные вельможи Федин и Тихонов, проходя через двор Союза писателей в своих бобровых воротниках, демократично здоровались с убирающим мусор Платоновым, он с издевкой отвечал: “Здравия желаю, ваше высокоблагородие”.

Начиная с середины 60-х годов в Советском Союзе чуть ли не ежегодно переиздаются наименее острые вещи Платонова. И все же лучшая часть творческого наследия Платонова по-прежнему находится под запретом… Даже и теперь официальная советская критика изображает Платонова стихийно даровитым, но политически незрелым бытописателем, так и не усвоившим сути марксистко-ленинской диалектики и вдобавок коверкавшим русский язык. Хотя в разное время прозой Платонова восхищались такие непохожие друг на друга ценители литературы, как Хемингуэй и Горький. А уж для сегодняшней читающей публики, как в России, так и в эмиграции, Платонов бесспорно входит наряду с Булгаковым, Бабелем и Зощенко в число крупнейших русских художников XX столетия…

Иосиф Бродский писал о языке Платонова: “…Читатель закрывает книгу в самом подавленном состоянии. Если бы в эту минуту была возможна прямая трансформация психической энергии в физическую, то первое, что следовало бы сделать, закрыв данную книгу, это отменить существующий миропорядок и объявить новое время”. Конец цитаты. Нью-йоркское издательство выпустило отдельной книгой повесть Платонова “Впрок”, с которой, в сущности, началась травля Платонова и которая не входила ни в один из посмертных сборников писателя…»[353].

Одни из важных тем, которые обсуждают у микрофона Свободы писатели русского зарубежья в 1980-х годах, – реабилитация писателей и отношение к эмигрантской литературе в Советском Союзе. В 1987 году в аналитической программе «Поверх барьеров» Войнович рассуждает о том, что советская литература всегда была «чувствительна к колебаниям политического климата»[354]. Попытки либерализации советского общества, говорит Войнович, в первую очередь сказываются на литературе, но «повесть живущего в Москве Венедикта Ерофеева “Москва – Петушки” не издается, и представить себе ее изданной даже сейчас я не могу»[355], – подчеркивает писатель. (Сергей Довлатов о Ерофееве: «…Одно из горьких переживаний моих в Америке сводится к мысли, что Ерофеев, увы, непереводим, так же как Платонов, Гоголь или Зощенко, и связано это главным образом даже не с языком, а с осознанием контекста – бытового, социального, лексического. Достаточно сказать, что в словесном потоке ерофеевского романа тысячи советских эмблем, скрытых цитат, нарицательных имен, уличных словечек, газетных штампов, партийных лозунгов, песенных рефренов…»[356].)

Войнович продолжает: «Советская литература всегда была очень чувствительна к колебаниям политического климата. Все потепления и сменяющие их заморозки отражались прежде всего на ней. Неслучайно наиболее видимым результатом так называемой хрущевской оттепели было оживление литературы, а первым признаком наступления брежневских холодов стало судилище над писателями Синявским и Даниэлем.

Сейчас попытки либерализации советского общества опять в первую очередь сказались на литературе. Опять, как в 60-х годах и даже шире, идет полоса реабилитаций. Скажем, поэт Николай Гумилев реабилитирован только сейчас – через 65 лет после его расстрела… Постепенно реабилитировались книги Михаила Булгакова… Издаются книги писателей-эмигрантов, в свое время не принявших советскую власть, таких как Набоков, Ходасевич и другие. Одновременно реабилитируются книги авторов, которые были и умерли членами Союза писателей – их причастность к советской литературе никогда не отрицалась, но эти отдельные книги были запрещены… К списку допущенных к печати следует прибавить прежде не запрещенные, но и не разрешенные, а просто лежавшие в столах рукописи живых советских писателей Рыбакова, Приставкина…

Есть и еще одна категория писателей разного возраста, которые в эпоху так называемого брежневского застоя вообще не могли пробиться в литературу. Некоторым из них это сейчас удается, впрочем, далеко не всем…

Реабилитация книг, имен и расширение цензурных рамок сопровождается осуждением прошлой практики руководства литературой. Подвергается критике, иногда даже весьма резкой, явление, которое получило название “ждановщина”. Я напомню, что Андрей Жданов был сталинский подручный, который вмешивался в дела литературы и искусства… В 46-м году он публично обрушился на Михаила Зощенко и Анну Ахматову с мерзейшими, хулиганскими и непристойными нападками… Другой ценитель литературы – Семичастный, в то время секретарь ЦК комсомола, а затем председатель КГБ, выступая против Пастернака, называл его шавкой и свиньей, которая ест там, где гадит. Все эти словоизвержения сопровождались затем секретными или не секретными циркулярами, после чего обруганные авторы приговаривались, по выражению Лидии Корнеевны Чуковской, “к несуществованию”, то есть они не могли уже печатать ни книги, ни отдельные рассказы или стихотворения, независимо от их содержания. Сочинения этих авторов изымались из библиотек, их имена вычеркивались, выдергивались и выстригались из каталогов, энциклопедий и критических статей прошедшего времени… Теперь такая форма управления литературой осуждается. Литературные газеты и журналы пестрят вышедшими из небытия названиями и именами… Кто не знает, может подумать, что прошлое ушло безвозвратно. Но оно не ушло…»[357].

В заключение вступления ведущий программы Александр Воронин говорит что «в связи с присуждением на минувшей неделе Нобелевской премии по литературе поэту-эмигранту Иосифу Бродскому представитель Министерства иностранных дел СССР Геннадий Герасимов, отвечая на вопросы зарубежных журналистов, сказал, в частности, что журнал “Новый мир” намерен в ближайшем будущем опубликовать подборку стихов Бродского. Слухи о таких намерениях ходили уже довольно давно. И если стихи Бродского действительно будут опубликованы в Советском Союзе, то это будет большим шагом вперед или, вернее, пробным камнем в деле расширения гласности и демократизации жизни в стране»[358].

В 1987 году Сергей Довлатов в программе «Писатели у микрофона» анализирует современное положение советской литературы сквозь призму истории, приводя в пример литературную жизнь 1920–1930-х годов: «Давайте вспомним, что