– Как ты себя чувствуешь, Бо? – спросила Нина.

– Я? – удивился отец. – В общем неплохо для моихшестидесяти семи лет. А почему ты спрашиваешь?

– Нет, я имею в виду не физическое самочувствие, –сказала она. – Мне кажется, что ты как-то сильно взбодрился духовно сначала войны. Такое впечатление, как будто война развеяла твою уже навсегдаустоявшуюся тоску, разогнала вечную хмарь в твоем небе. Может быть, я ошибаюсь?

Он благодарно на нее посмотрел: какая умная, тонкая девочка!Так ведь и на самом деле было. Поздний возраст жизни подошел к Борису Никитичуперед войной, как зев мрачнейшей пещеры. Он едва уже мог бороться с приступамидепрессии. Причин, разумеется, было немало: двусмысленность положения воврачебной иерархии, разлука навеки с любимым другом, арест сыновей, вечныйстрах за внуков, но главная причина, очевидно, заключалась в самом позднемвозрасте, в приближении неизбежного, в полном кризисе привычной, позитивнойнатурфилософии, призванной вроде бы бодрить, а на самом деле не оставляющейничего, кроме гримасы скелета. И вдруг...

– Да, ты права, Нинка. Должен признаться... Знаешь, яникогда не чувствовал себя лучше после... ну, после определенной даты. Верь неверь, но я испытываю какой-то будто молодой подъем, что-то напоминающее днивыпуска из факультета, вдохновение. Знаю, что прозвучит кощунственно, но мнекажется, что эта жуткая война пришла к нашему народу как своего родапричастие...

* * *

Нина держала его под руку и шла, примеряя свой шаг котцовскому, глядя себе под ноги и кивая. Колыхались под ушаночкой ее темные,хорошо промытые волосы. Вдруг он заметил в них ниточку седины.

– Кажется, понимаю, о чем ты говоришь, – сказала она.

Он продолжал:

– Мне кажется, не только у меня такое настроение, у каждогов той или иной степени... Впервые после определенной даты мы пересталипанически бояться друг друга. На самом деле мы только сейчас реальнообъединились перед лицом смертельного врага. Врага не только этих, ну... –тут Борис Никитич все-таки, несмотря на всенародное сближение, сильно понизилголос, – ну, властей предержащих, но и всей нашей истории, всей нашейроссийской цивилизации... Все эти старые страхи, угрызения, подозрения,низости, даже жестокости вдруг показались людям второстепенными. И уж если мысегодня жертвуем собой, то хотя бы знаем, что не ради заклинаний, а ради нашегоестества!..

– Ты прав, Бо! – сказала Нина отцу. – Я тожеиспытываю что-то в этом роде. И это идет рядом с постоянной тоской по Савве.Странная параллель. Вот тут Савва, вот тут война как некая симфония. Иногда этипараллели вдруг пересекаются, и тогда становится легче: Савва вливается в общуюмузыку. Понимаешь? Ну, а теперь расскажи мне все, что ты на самом деле знаешь.Смелее, Бо, ведь ты все-таки хирург!

Они давно уже миновали подъезд дома, в котором располагалась«Труженица», и теперь шли по Страстному бульвару, на котором старушки,ангелочки российской юдоли, сидели, пожевывая свои мягкие десны. Борис Никитичв поисках опоры приблизился к фонарному столбу, потом вздохнул, потряс головою,на которой несколько нелепо, набекрень, сидела военная фуражечка со звездой, инаконец молча протянул дочери Саввины очки.

Тогда уже она стала искать опору и точно вслепуюприближаться к скамейке. Села рядом с какой-то бабушкой, залилась горчайшимислезами. Старушка смотрела на нее с благородной симпатией. Слезы лилисьпотоком, наконец-то они освобождали Нину от своего присутствия. Борис Никитичсел рядом, обхватил трясущиеся плечи. «Дочь», – счел он нужным объяснитьсоседней старушке. Та строго кивнула. Он вытащил из кармана большой,отглаженный Агашей до полного совершенства носовой платок, стал подносить кНининому лицу, та утыкалась ему в ладонь мягкими губками и носиком, тоймордочкой, что в детстве получала от него столько ласковых словесных несуразиц.

Потом она вдруг взяла у него платок, вытерла насухо лицо иприказала рассказывать все, что знает, ничего не утаивая. В слезах ей всемерещились обстоятельства Саввиной смерти, истечение крови из ран, медленноезамерзание в разбитом, с растасканными досками сарае, с зияющим сквозь дырынебом в неумолимости мелких, словно стальная стружка, звезд. Она была удивлена,насколько реальные обстоятельства не соответствовали ее воображению. Подробно онарасспросила и про Дода Тышлера, и про все детали боя в парке под Клином, и профинал, когда уцелевший персонал госпиталя вернулся на руины, и как старлейТышлер, постоянный Саввин ассистент, нашел там его очки.

– Значит, тела все-таки никто не видел? – спросила она.

Отец понял, что в ней рождается новая надежда.

– Нет, тела никто не видел. – Он замолчал, не желаядобавлять: «К счастью, никто»...

Нина встала:

– Спасибо, папа, спасибо, что все рассказал. Ну, пока, мненужно в редакцию.

– Да уж какая там редакция, – сказал он. – Давайвызову машину, ты возьмешь Елку и поедешь в Серебряный Бор, посидишь там у наспару дней с мамой.

– В другой раз, папа, не сейчас. У нас выход номера,совещание... А завтра я пойду в церковь и буду молиться весь день...

Они двинулись обратно, на Страстную площадь. Нина шлатвердо, Борис Никитич слегка спотыкался.

– В какую церковь ты хочешь пойти? – с трудом спросилон.

– Не важно в какую, – ответила она. – ВЕлоховскую. Почему мне нельзя пойти в церковь? Ведь я же крещеная, да? Папка,ну, скажи, вы меня крестили?

– Разумеется, – сказал он. – Тогда всехкрестили...

– Даже если бы и некрещеная была, все равно пошла бы вцерковь! – с горячностью произнесла она, и он взглянул на нее с опаской.Бледность на ее щеках вдруг сменилась ярчайшим румянцем. Дерзкий молодой вид,словно в годы «синеблузников». – Куда же нам еще идти, если не вцерковь! – продолжала она. – Если уж сейчас, после всего этого,русские в церковь не пойдут, то что же это за народ, Бо?

– Хорошо, хорошо, – пробормотал он. – Хочешь вцерковь, иди, пожалуйста, но только не надо этого афишировать...

Они расстались у входа в редакцию. Борис Никитич быстрозашагал в сторону управления. Нина стала подыматься по обшарпанной лестнице. Ивсе будет как обычно, думала она. Верстка, сверки, гранки, идиотские заголовки,штампованный текст, оптимизм, вера в победу, святая ненависть к врагу...монтируются ли два эти слова: святость и ненависть?