Не слушая Леберехта, Марта преклонила колена на угловатую молитвенную скамеечку у постели, в которой она провела столько ночей страстной любви, и начала бормотать молитву Леберехт сжал кулаки; он ощущал свое бессилие, чувствовал, как между ними разверзается непреодолимая бездна. И хотя он все еще испытывал влечение к ней, все же не осмеливался приблизиться. Ее неразборчивая молитва звучала монотонно и страстно, почти угрожающе, и заканчивалась пустой фразой: "…От зла плоти избавь меня, о Господи!" После чего Марта спрятала лицо в ладонях.

Что же, ради всего святого, тут происходило? Неужели страх и одиночество спутали все чувства Марты? Она вновь встретила проповедника? В мертвой тишине, царившей в комнате Марты, разливалась мучительная тоска. Леберехту казалось, что ему в живот вонзили зазубренный нож. Он едва мог дышать. Просьбы и упреки были в этой ситуации бессмысленными. Марта по каким-то причинам приняла вполне определенное решение, и ему не оставалось ничего другого, как этому решению покориться.

Он подумал, что будущее скрыто от него темной завесой, и ему захотелось уйти. Словно прощаясь навсегда, Леберехт взглянул на Марту со стороны. Жесткая тень, которая легла на ее бледное лицо, делала ее чужой. Глаза женщины смотрели в пол, губы сжались, готовые лишь к молчанию.

Леберехт повернулся и выскользнул из комнаты, как кающийся грешник. Он не осмелился возражать ей. В голове его все еще звучали слова: "От зла плоти избавь нас, о Господи! От зла избавь нас, о Господи!"

И тогда он горько заплакал.

В течение последующих дней и недель Леберехт пережил погружение в ад самопознания. Юноша понял, что благодаря удачным обстоятельствам и просто потому, что так сложилось, он пытался урвать от жизни больше, чем ему полагалось. Марта — замужняя женщина из зажиточных и вдобавок его приемная мать, а он — сын могильщика Хаманна, объявленного колдуном, ученик каменотеса, чуть ли не в два раза моложе своей возлюбленной. Бесстыдный соблазнитель и разрушитель брачных уз, он своим противоестественным поведением опорочил имя всеми уважаемой, благочестивой женщины.

А может, все было наоборот? Не сама ли Марта, раздираемая страстью и похотью, набожностью и самобичеванием, соблазнила и использовала его, невинного юнца, который не имел никакого опыта в любовных делах?

Ответы на эти вопросы менялись чуть ли не каждый день, а сам Леберехт колебался между готовностью к покаянию и убеждением в том, что он ни в чем не виноват. Бывали дни, когда ему казалось, что он перестал блуждать в лабиринте своей судьбы, но уже на следующее утро, встречаясь с Мартой (чего никак нельзя было избежать), он чувствовал себя самым беспутным человеком римской веры к северу от Альп.

Теперь, когда Леберехт повзрослел, его избрали уполномоченным движения подмастерьев-каменотесов, и никому, даже своему опекуну Шлюсселю, он не обязан был отчитываться в том, что касалось его дальнейшей жизни. Чтобы не встречаться с Мартой и вытеснить из души горечь и ожесточение, он решил покинуть трактир на Отмели и позаботиться о собственном жилье.

Через три улицы отсюда, в переулке Красильщиков, ему сдала комнату вдова Ауэрсвальд, муж которой, как говорят, упился до смерти после того, как все семь дочерей, произведенных ими на свет, умерли в младенчестве. Вдова, у которой от прежнего достатка остался один дом, взялась к тому же за два гульдена стирать белье и кормить своего жильца.

Подмастерья-каменотесы выбрали Леберехта предводителем своего движения, поскольку он был сведущ в чтении и письме и более образован, чем большинство членов городского совета. Движение пользовалось высочайшим авторитетом, и его влияние было значительнее, чем у всех остальных цехов. Это объяснялось тем, что в своих интересах каменотесы были едины. В отличие от кожевников, которые делились на дубильщиков и сыромятников, а также сапожников, шорников, резальщиков ремней, изготовителей кошельков и тесьмы, сумочников и даже кузнецов, подразделявшихся на ковочных кузнецов, ножовщиков, гвоздильщиков, мечников, шеломников, жестянщиков, котельщиков, игольщиков, медников, серебряных и золотых дел мастеров, каменотесы представляли одну целостную группу ремесленников. К тому же каменотесы считались смышлеными и красноречивыми, а их агитационных листков — памфлетов и писем, — клеймивших жадных заказчиков, боялись. Подмастерья разносили эти письма по городам и весям, так что молва о том, где по стране самые скверные, а где самые лучшие рабочие места, распространялась очень быстро. Говорили, что каменотесы несговорчивы и твердолобы, однако они — поборники справедливости не только в том, что касалось их прав, но и в защите интересов маленьких людей.

Поскольку архиепископ, вернувшись из своей чумной ссылки, отказался выдать цеху соборных каменотесов новые леса и требовал починки старых, коих вообще не имелось в наличии, дошло до конфликта. В знак протеста каменотесы отказались участвовать в процессии Праздника тела Христова, в которой по старой традиции они возглавляли ряды ремесленников, — провокация поистине протестантского размаха!

На другой день, в понедельник, Леберехта вызвали с архиепископского двора в резиденцию старого Придворного штата. Вдова Ауэрсвальд почистила лучший камзол Леберехта и напомнила, чтобы он, приветствуя его преосвященство, не забыл преклонить колена и приложиться к перстню.

Леберехт вошел в здание Придворного штата через боковой вход, обращенный к собору, где был встречен молодой монахиней. Черное складчатое одеяние девушки и, прежде всего, белый треугольный чепец напоминали скорее новомодный наряд, чем монашеское облачение. При этом прелестная особа сия оставалась нема как рыба и вела себя весьма холодно, когда жестом направила посетителя по каменной лестнице на второй этаж. Длинным коридором с множеством узких окон по правую руку и полудюжиной дверей по левую Леберехт дошел до просторной передней с большими изображениями прежних архиепископов и бесконечным рядом стульев с красной обивкой.

Словно по тайному приказу, створки двери в конце помещения распахнулись — и навстречу ему вышел соборный проповедник Атаназиус Землер. В большом проеме он казался еще тщедушнее, чем был. Попытка улыбнуться ему не удалась, и он протянул Леберехту правую руку для поцелуя.

Леберехт неохотно взял поднесенную руку и заставил себя изобразить намек на поцелуй. Как и монахиня, Землер не проронил ни слова, но препроводил посетителя в аудиенц-зал, почти лишенный меблировки и лишь одними размерами своими способный внушить посетителю трепет. Самым дорогим предметом обстановки был письменный стол в восемь локтей, схожий со столом в трапезной бенедиктинцев. За ним, на высоком стуле с прямой спинкой, украшенной львиными головами, восседал архиепископ. Он был в красной бархатной шапочке и в накидке из того же материала. Руки его прятались в длинных пурпурных перчатках с золотыми крестами на тыльной стороне.

— Laudetur Jesus Christus, — смущенно произнес Леберехт.

— Во веки веков, во веки веков, — ответил архиепископ, в то время как Землер, слегка приподняв свою черную мантию, занял место в сторонке, на одном из стоящих у стены стульев.