— Возможно, ты удивлен, что мы приказали тебе явиться сюда, — осторожно начал архиепископ, давая юноше знак сесть.

Леберехт покачал головой.

— Ваше преосвященство! Каменотесы вне себя, и их ничем не унять. Вряд ли можно требовать, чтобы они выполняли свою тяжелую работу, если есть опасность для жизни. Леса старые, ветхие, большей частью разворованы. Наверное, во время чумы они послужили топливом для погребальных костров* Как мы можем работать, если приходится больше беспокоиться о своей безопасности, чем о деле?

Обратившись к проповеднику, архиепископ спросил:

— Это так, Землер? Почему каменотесам не выданы доски для помостов?

Землер поднялся и с подобострастным видом приблизился к епископу.

— Дерево дорогое, как никогда прежде, ваше преосвященство. Из-за чумы цены на древесину выросли втрое, а каменотесам нужно столько дерева для их лесов, что хватит на новую церковь…

— С вашего позволения, ваше преосвященство, — прервал Леберехт коротышку священника, — мы просим не более того, что у нас было раньше!

— Одобрено! — воскликнул архиепископ и подался вперед за своим столом. — Я желаю, чтобы каменотесы были довольны.

Леберехт благодарно кивнул и собрался уже идти, но тут архиепископ начал снова:

— Однако мы хотели поговорить с тобой не о лесах…

Леберехт удивленно взглянул на него.

— Итак, отец твой Адам был сожжен на костре после честного процесса святой инквизиции…

— Спустя четыре месяца после его смерти, — взволнованно выпалил Леберехт, — потому что каким-то старым бабам и одному возчику, у которых с головой не в порядке, явились привидения! Да будет Господь милостив к его бедной душе!

Соборный проповедник, который вновь уселся на свой стул, вскочил и сделал пару шагов к Леберехту. Но архиепископ дал ему знак удалиться.

— Я очень хорошо понимаю твое волнение, — продолжал архиепископ, — и далек от того, чтобы придавать значение твоим еретическим словам, но и ты должен знать, что Святая Матерь Церковь с недоверием следит за каждой своей овечкой.

С недоверием? Леберехт был озадачен. Разве Господь наш Иисус, когда ходил по земле, заботясь об основании Церкви, не проповедовал любовь?

— Я вас не понимаю, — ответил Леберехт, теперь уже робко. — Что вы хотите этим сказать, ваше преосвященство?

Приветливая мина архиепископа моментально превратилась в язвительную усмешку.

— Как я уже сказал, мы с недоверием следим за каждой овечкой, особенно если она общается с еретиками, сторонниками переворота и пророчествующими.

— Мой отец Адам был богобоязненным человеком, почитавшим законы Божьи и человеческие!

— Но душа! — воскликнул архиепископ с демонической улыбкой на лице и резко вскочил со стула. — Его душа, его бедная душа не нашла покоя!

Леберехт едва не взорвался от возмущения. Ему хотелось закричать, вступиться за своего отца, хотелось спросить: "Кто это сказал? Какое доказательство вы можете привести?" Но он усилием воли сдержал себя и с внешним спокойствием произнес:

— А почему вы объясняете это мне, ваше преосвященство?

Архиепископ снова занял место за письменным столом и сложил руки перед собой.

— Мы не хотим, — ответил он, понизив при этом голос, — чтобы ты шел той же дорогой, что и твой отец.

К чему клонит архиепископ? На мгновение Леберехт заподозрил, что его заманили в ловушку и ему никогда уже не выйти живым из этого мрачного здания. Но потом он сказал себе, что архиепископ не тратил бы свое время, вовлекая обреченного на смерть в подобные дискуссии. Правда, в общении со Святой Матерью Церковью сложно было следовать законам логики, однако же, если рассуждать логически, архиепископу от него что-то нужно…

Долго ждать Леберехту не пришлось, ибо благонамеренный муж заговорил откровенно:

— Отец твой Адам проводил много времени с бенедиктинцами Михельсберга и достиг таких познаний в современных науках, что равных ему трудно было найти.

— Пожалуй, это верно. И многое из своих знаний отец передал мне. Я научился читать и писать и был силен в латыни еще в том возрасте, когда мои ровесники считались слишком юными для латинской школы иезуитов.

— А ныне ты поступаешь подобно своему отцу и посвящаешь себя тайным наукам у монахов?

— Тайным наукам? Простите, ваше преподобие, но науки, которыми занимаются бенедиктинцы на горе Михельсберг, не более тайные, чем "Записки о галльской войне" Цезаря, или "Метаморфозы" Овидия, или искусство вычислений Адама Ризе из Штаффельштайна. Конечно, эти труды не благочестивы, но разве наука благочестива?

— Вот-вот! — прервал архиепископ юношу. — Разве наука благочестива? Всякое знание исходит от дьявола, оттого и презираемо Церковью. Церковь в течение полутора тысячелетий обходилась без науки, она взросла сама в себе и породила мучеников и святых — без науки о звездах, геометрии и учений греческих философов.

Леберехт хотел возразить, что для строительства любой церкви, хоры которой обращены на восток, необходимо учение о звездах, что любая башня собора без геометрии давно бы обрушилась, не говоря уж об учениях великих философов, мудростью которых пользовался даже Господь Иисус, когда пребывал в земной юдоли. Но он предпочел промолчать.

Архиепископ перегнулся через стол, придвинувшись совсем близко к Леберехту.

— До наших ушей дошло, что во время чумы ты был у бенедиктинцев, посвятив себя учебе в их библиотеке.

— Не по собственному желанию, — рассмеялся Леберехт, — во всяком случае поначалу. Эпидемия застала меня там, когда я оторвался от работы в соборе, чтобы изучить травы и растения, произрастающие в саду монастыря.

— Дьявольские травы! — вскипел архиепископ. — Все это знахарские и дьявольские травы! Монахи, наверное, околдовали тебя!

— Клянусь мощами святого Бенедикта, нет! Это благочестивые монахи, которые служат Господу трудами и молитвой.

— Ха! — возмутился архиепископ. — Мужи, которые по пять раз в день сходятся на общую молитву, отнюдь не святые. Напротив, они говорят исключительно по-латыни, чтобы никто из посторонних не понял их тайных проклятий, и хулят Бога. Поверь мне, в монастырях гнездятся грех и скверна.

Соборный проповедник, следивший за обвинениями архиепископа не дыша и напрягшись, молча кивнул и возвел очи горе. Леберехт задыхался. От душной атмосферы этой сумрачной комнаты у него сжималось горло.

— Только в монастыре, — продолжал свои поношения архиепископ, — могли вызреть семена Реформации. Ведь кто такой этот доктор Мартин Лютер? Августинец! Почему все монастыри окружены высокими стенами? Чтобы никто не видел, что совершается за ними! Бенедиктинцы с Михельсберга пользуются монастырской неприкосновенностью. У них существуют — если вообще существуют — собственные законы, и ни светский судья, ни инквизиция не могут покарать их постыдное поведение, хотя они насилуют монахинь, растлевают детей, а также совершают непотребства со своим собственным полом. Sodomia natione sexus[40]— ты знаешь, что я имею в виду. Скажи, что ты там видел?