Церковники в миру, со своей стороны, метали громы и молнии против монашества и заявляли, что для истинной набожности не нужны ни орденское облачение, ни обеты. Ведь ни Блаженный Августин, который, вне всякого сомнения, обладал святостью, ни апостол Павел, ни Господь наш Иисус не носили сутаны. Исключением были такие, как Якоб Вимпфелинг, проповедник в Шпейере, и профессор поэзии в Гейдельберге, который, несмотря на критику непорядков в Церкви, оставался одним из самых верных ее слуг и даже занимал пост в Римской курии, не вызывая осуждения Папы.

Отсюда враждебность между отдельными орденами и монастырями обнаруживалась яснее, что бросало тень на Церковь и монастыри. Яростнее всего склока разгорелась между доминиканцами и францисканцами относительно учения о непорочном зачатии Матери Божьей. Монахи нападали друг на друга с пасквилями самого скверного содержания. Под влиянием своего магистра Томаса, отрицавшего зачатие Марии от Святого Духа, доминиканцы с напором отстаивали этот тезис. Францисканцы, напротив, чувствовали за собой народные массы с их отвращением к доминиканскому суду инквизиции, когда проповедовали со всех кафедр непорочное зачатие и называли сорной травой в розовом венке Божьей Матери каждого, кто его отрицал.

Так что Леберехт долго ломал голову над тем, что же могло интересовать архиепископа. Прежде всего, казалось, имелась таинственная связь между осуждением его отца и библиотекой бенедиктинцев. Зашифрованное послание Лысого Адама, которое он, впрочем, обнаружил случайно и значение которого все еще оставалось скрыто от него, приобретало в этой связи неожиданный смысл. Зачем отец даже после смерти мучит его такими загадками? Чего он хотел этим добиться? Впервые Леберехт проклинал своего отца.

Едва поправившись, он поздним вечером явился в "Кружку", чтобы попить темного пива и на короткое время обратиться к другим мыслям. В дальнем углу, за небольшим столом, теснилось не менее дюжины подмастерьев-каменотесов. Они приветствовали своего начальника и чествовали его как героя, поскольку он добился от архиепископа решения о сооружении новых деревянных лесов! При этом они пустили по кругу огромную, высотой с локоть, кружку с пивом.

Леберехт принялся было объяснять, что ему не потребовалось ни малейших усилий для того, чтобы убедить епископа в необходимости новых лесов (возможно, он и без того распорядился бы об этом), но тут кто-то положил руку ему на плечо. Обернувшись, молодой человек узнал брата Лютгера, облаченного в черное, но не в монашеское платье, а скорее в костюм странствующего студента.

— Ради всего святого! — радостно воскликнул Леберехт. — Где это вы так долго пропадали? На Михельсберге уже думают, что вы незаметно вознеслись на небо!

При этом он подмигнул.

Лютгер от души рассмеялся.

— Такие, как я, никогда не попадают в Царство Небесное прямой дорогой. Сначала их ожидает чистилище.

Пока они устраивались на краешке скамьи, брат Лютгер объяснил, что в один прекрасный день жизнь среди монахов стала для него невыносимой, причем не из-за тех ограничений, которые навязала чума и без того суровой монастырской действительности, но потому, что после ежедневного созерцания одних и тех же лиц в течение многих месяцев он не мог больше смотреть на своих собратьев.

— Даже Господь наш Иисус, — заметил Лютгер с чрезвычайно серьезным лицом, — спустя некоторое время удалился от своих учеников.

В то время как кружка в очередной раз двинулась по кругу, а подмастерья начали петь похабные песни, способные вогнать в краску бенедиктинца, Леберехт сообщил своему учителю о встрече с архиепископом, который предпринял все усилия, чтобы узнать, какие труды хранятся в библиотеке Михельсберга. Брат Лютгер, казалось, ничуть не удивился.

— И что? Что ты ему рассказал? — осведомился он.

— Конечно, не более того, что он уже знал, — ответил Леберехт.

— Что ж, это хорошо. Ничего другого я и не ожидал от тебя.

— Но почему вы не предупредили меня, ведь тогда я был бы подготовлен к разговору с архиепископом.

— Я не имел представления о том, — заверил его Лютгер, — что его преосвященство знает о твоем невольном пребывании на Михельсберге. — При этом он резко кивнул, словно хотел сказать: "Можешь мне верить".

В этот момент Леберехту пришло в голову, что Лютгер был единственным, кто знал о его присутствии в аббатстве и кто покинул монастырь еще во время чумы. Но даже при всем желании он не мог представить себе, что Лютгер является осведомителем архиепископа.

— Архиепископ, наверное, думает, — объяснил Леберехт, — что в библиотеке хранятся и запрещенные книги. У меня даже сложилось впечатление, что он имеет в виду совершенно определенную книгу.

— Господи Иисусе! — воскликнул Лютгер и ударил в ладоши. — И что же это он вздумал искать у нас? Может, учение Иоанна Дунса Скота[42]или "Альмагест" Клавдия Птолемея? Да, эти ценные и достаточно редкие книги, конечно, не находятся в прямом согласии с христианским учением, но стоит ли из-за этого затевать такое дело? Сын мой, при такой умной голове у тебя избыток фантазии. Тебе надо бы стать поэтом, как Ганс Сакс из Нюрнберга, или Рабле из Франции, или флорентинец Данте Алигьери, у ног которого лежали все величайшие люди его времени, ведь он в равной степени умел играть как словами, так и числами.

Леберехту было не до шуток. Одержимый идеей, что отец мог оставить ему тайное послание, значение которого простиралось далеко за пределы его собственных интересов, настолько далеко, что на него обратил внимание сам архиепископ, он был взволнован как никогда. Таинственность, которой Лысый Адам окружил это послание, очень соответствовала его характеру. Адам ставил задачи знаниям и уму сына, и Леберехт должен был оправдать надежды отца и показать себя достойным. Да, пожалуй, так оно и было.

— Брат, — произнес Леберехт после длительного молчания и сделал большой глоток темного пива из кружки, которая все еще шла по кругу, — в аббатстве рассказывают, что отец Андреас, библиотекарь, потерял дар речи после того, как прочитал некую книгу. Что вам об этом известно?

— Ничего, абсолютно ничего! — встрепенувшись, ответил Лютгер и принял из его рук большую глиняную кружку. — Это одна из многих легенд, распространенных в аббатстве. О брате Гумберте говорят, что он несет груз своего кривого горба с тех пор, как черт прыгнул ему на плечи с кровли монастырской церкви. А хромой брат Эразм якобы заложил свою здоровую ногу дьяволу за одну-единственную ночь с послушницей-доминиканкой.

Но ты ведь можешь сам спросить брата Андреаса. Только ответит он тебе столь же мало, как и мне!