конце XVIII века появилось понятие разделения труда. Первым его теоретиком стал в 1776 году Адам Смит. Канонический пример этого, изучаемый в школе, – изготовление булавок, разделенное на восемнадцать различных операций. Один рабочий, «каким бы умелым он ни был», может сделать только одну булавку в день, тогда как разделение ее изготовления «на большое количество задач, для исполнения большинства из которых требуется владение отдельной профессией» специализирует работников, упрощает их жесты, координирует их деятельность и позволяет увеличить результат: «Я видел такую мануфактуру», где десяти рабочим удавалось изготовить «сорок восемь тысяч булавок за смену»749. Этот результат невозможно сравнить с тем, что делает рабочий в одиночку. Адам Смит даже вскользь упоминает усталость, отсылая к детской сообразительности:

Один из этих мальчишек, которому хотелось поиграть с приятелями, заметил, что, если привязать один конец веревки к клапану, запускавшему взаимодействие [между топкой и паровой машиной], а другой конец – к другой части машины, клапан будет открываться и закрываться самостоятельно, и мальчик сможет играть в свое удовольствие. Таким образом, одним из важнейших открытий, которое позволило усовершенствовать машины такого типа, мы обязаны ребенку, желавшему отделаться от работы750.

Впрочем, оригинальность таких действий заключается в другом: исчезают простои, задачи механизируются, повышается производительность труда. При этом в тени остается возможная оборотная сторона подобной «экономии усилий»751: «подавляются чувства и разум», теряются «интеллектуальные склонности и способности работать вручную»752. Неожиданные последствия этого – появление совсем новой усталости, зависящей теперь не от затраты физических сил, а от постоянного напряжения внимания, продолжительного нахождения на рабочем месте и монотонности работы. В результате индивидуальная деятельность в мастерской превращается в коллективную дисциплину, за которой неусыпно следят, а возможная инициатива – в нормированное принуждение. Такая система труда появляется в Англии в конце XVIII века и в начале следующего распространяется по всей Европе.

Выполняемая работа становится «жестче и однообразнее», «рамки ее сужаются»753, к чему стремится хозяин производства; Болтон, например, говорил, что на своем заводе в Сохо близ Бирмингема в шуме молотов и колес слышит малейшую остановку или сбой754. У изнурения, вызываемого «бездушной механикой»755 и ежедневно повторяющейся монотонной работой, еще нет названия. В описаниях рабочего процесса, сделанных «инженерами», о нем почти не идет речь756. Однако оно провоцирует сопротивление, отказ работать, порчу оборудования, насилие, возможно вызванное бедами ремесленников, потерявших работу. Рабочие объединяются, их агрессия нарастает. Промышленник из Ланкашира Джозайя Веджвуд писал в 1779 году: «Их около пятисот человек, они сказали, что сломали несколько станков и что собираются делать такое по всей стране»757. В 1780 году они со знаменами и барабанами тысячами собираются в Чорли, в Йоркшире – в 1796-м. Волнения жестоко подавлялись войсками, зачинщиков ждала расправа. Рабочим угрожала потеря работы, их заменяли женщинами и детьми. В 1799 году был принят закон, запрещающий рабочим «объединяться с целью добиться повышения заработков, сокращения рабочего дня и всех прочих улучшений на рабочем месте»758. Появившиеся многочисленные принуждения Жюль Мишле назвал «проклятием, тяготеющим над Англией»759.

Иными словами, на производстве появляются новые суровые условия. Для чувствительного века это выглядело парадоксально: «Филантропия была в моде, но для многих фабрикантов она заканчивалась на пороге фабрики. Их человечность исчерпывалась состраданием к неграм из колоний, которое, впрочем, обходилось им недорого»760. Возникает и выстраивается модель отношений, в результате быстрого распространения которой усталость и изнуренное состояние в XIX веке становятся общим местом.

ГЛАВА 17. БРОСАЯ ВЫЗОВ УСТАЛОСТИ

Социальный аспект усталости, переходя от томности истеричек к чрезмерной нагрузке рабочих, в XVIII веке становится более «открытым». Внимание проявляется как к почти приглаженным ощущениям богачей, так и к недавно обнаруженным чувствам обездоленных. В конце века этот аспект принимает достаточно резкие формы, что было связано с ритмом работы фабрик и с усилением контроля. Усталость, таким образом, становится результатом как чувствительности, так и суровых условий труда.

В наиболее обеспеченных и просвещенных слоях общества в XVIII веке вместе с распространением индивидуализма, стремлением к автономии, новым взглядом на тело и иным восприятием времени появляется осознание того, что можно жить по-другому: по-иному ощущать организм, улучшить результаты работы, обновить горизонты возможного, повысить самооценку. Усталость теперь ожидаема, допустима, ее исследуют, с ее помощью делают открытия, изучают мир и самих себя. Меняются акценты: усталость теперь не «искупление», а «вызов»761.

Преодоление усталости в путешествиях

В большом количестве видов деятельности мы замечаем стремление к изменению и обогащению содержания. Среди прочих – путешествия. Отношение к ним априори было как к чему-то тяжелому и пугающему, и они не то чтобы перестают быть таковыми: как видим из писем, например, мадам Дюдеффан, «усталость путешественника»762 неизменно вызывала у нее страх, но впервые в истории появляется их «возрождающий» эффект, способный восстановить силы и вызвать интерес. Вот какое удивление сквозит в воспоминаниях Дидро о его долгом вояже в Россию в 1773 году:

Пешая прогулка в Булонский лес утомила бы меня сильнее, чем эти восемьсот лье в почтовой карете по ужасным дорогам. Движение очень полезно для меня, а сидячий образ жизни является основной причиной моих недомоганий. В Париже я ложился спать усталым, а вставал еще более усталым, чем лег накануне. Даже после сорока восьми часов дороги я не испытывал ничего подобного, а ведь нам приходилось много раз день и ночь быть в пути763.

Центральный образ: качка и тряска вернули ожидаемую силу. Качка карет «берлин» вернула мышечным волокнам утраченный тонус, а в прежние времена подобные движения были причиной непобедимой слабости. Качка, ранее считавшаяся утомительной764, потому что выгоняет жидкости (гуморы), теперь считается придающей сил, потому что укрепляет мышцы, стимулируя их потенциал. Здесь доминирует ощущение скрытой энергии, новой свободы, акцент делается на способности сопротивляться и противостоять. Более того, сама усталость, традиционно определяющаяся как «потеря», за исключением разве что очень ограниченного религиозного искупления765, начинает приносить пользу, трансформируется. Вспомним противоречивое утверждение путешественников: «Я никогда не работаю лучше и не чувствую себя так хорошо, как во время долгих путешествий»766, или эпизод, в 1785 году расцененный лионским хирургом и будущим членом Конвента Жаном-Батистом Прессавеном как «образцовый»: история томной парижской «истерички», узнавшей, что ей срочно надо уладить какие-то наследственные дела в Бордо. В послании содержатся настоятельные требования ехать немедленно, и путешественнице пришлось арендовать первую попавшуюся карету, неудобную