class="p1">– Ни тем и ни другим…

– Странно… – Виляев дрогнул мясистым подбородком и усмехнулся по поводу моего туманного ответа. – О чём же тогда, молодой человек, просите?

– Вот посмотрите, – передаю Виляеву письмо на тетрадном листе бумаги.

– Ну, што тут?.. – Виляев развернул бумагу, насторожился. Несколько минут молчал недоумевая, однако подумал о многом, и из всего, что успело прийти ему на ум, он особо оттенил резкую перемену в поведении Комаркова после возвращения меня с фронта. Ходит человек как неприкаянный. К опытным занятиям охладел, будто не знает, что и когда делать. «Вон откуда всё это плыло…» Вдруг, прервав раздумье, спросил:

– Товарищ Егоров, какими доказательствами располагаете? У меня пока нет ничего…

– Доказательство – записки Соснова.

– Что же, назначим комиссию. Пусть расследует обстоятельства… Показалось, что Виляев решительно настроен разобраться в моём заявлении, но, как и всякий порядочный человек, сомневается, удастся ли восстановить справедливость – пути к ней затмило временем. И тогда же подумал, что если у него будет истинное желание, то никакие помехи не остановят.

* * *

Предположению моему удачи свершиться не выпало. Конец записок, те упоминавшиеся пять страниц – свидетельство вины Комаркова, исчезли.

Однако я всё же решил, что должна быть вера и запискам, и моему слову. К тому, что говорил Иосиф Петрович, я не убавил и не прибавил.

На заседание комиссии явился в назначенное время.

– Вот и товарищ Егоров, – весело взглянул на меня Виляев. – Геннадий Комарков прислал объяснительную. Идти отказался. Под конвоем не поведёшь. В объяснительной, она довольно пространна, пишет, что виновным себя не считает, была, мол, сложная ситуация, в научных отчётах перепутаны результаты опытов, и теперь трудно понять, что высевается – «таёжная» или же её побочная линия «стрела». Вот его ответ на то, что предъявляет ему в вину товарищ Егоров, – Виляев остановился, покачал головой: надо решить, что делать. – Думаю, раз собрались, заседание следует провести. Послушаем, что скажет истец.

Возмутился: какой толк затевать разговор без Комаркова? Всё, что надо, написано в заявлении.

– Просят члены комиссии…

Собрался с мыслями, рассказываю. Выложил всё, что знал и что чувствовал по наитию.

На какое-то время в кабинете наступила тишина, было слышно, как зажужжала залетевшая через форточку с улицы муха, пометалась из угла в угол и притихла за картиной «Утро в сосновом бору», висевшей над дверью.

«Тоже надумала разговор наш послушать…» – не к месту кольнула шальная мысль.

Виляев в раздумье откинулся на спинку кресла.

– Вот орешек так орешек – молотом не расколешь. Товарищ Егоров доказывает… Настаивает… А комиссия? Комиссия противозаконных действий со стороны учёного Комаркова не нашла…

Справа и слева послышались резкие голоса. Сразу уловить, кто говорил, было трудно.

– Раздул кадило… Зачем старое ворошить?

– Хватит мороки! Уже разбирались… И опять то же самое…

– Уважаемый фронтовик, товарищ Егоров жаждет возмездия. Забыл он пословицу: один в поле не воин…

Реплики прервал Виляев. И опять людей сковала гнетущая тишина. Длилась она недолго. Может, кто-то из них, как и я, подумал в эту минуту о том, что комиссия, оставляя Комаркова наедине с виной, много ему навредит. Я мог веско ответить на каждую реплику, но посчитал достойным уйти с заседания, не проронив ни слова.

Вполголоса переговариваясь, члены комиссии разошлись. Меня Виляев попросил остаться. Я было воспротивился: всё решено, тратить попусту время не к чему. Он настоял.

Сидим, глядя друг на друга. Молчим. Я потому, что устал и заглушил всякое желание упоминать о Комаркове, а Виляев, видно, напротив – готовился к разговору. И, отодвинув на край стола папку с бумагами, сказал:

– Понятна мне ваша боль и тревога, Александр Данилыч. Вижу характер настоящего фронтовика. Воевать так воевать. А тут, оказывается, тараном не возьмёшь: обстановка другая. И главное – нечем доказать. Предположения, догадки… Записи Соснова, на которые вы делали ставку, и те потеряны. Смотрел научные отчёты – в них «стрела» значится как ответвление «таёжной». Вы понимаете, о чём я говорю.

– Нет, Евдоким Михайлович, это «таёжную» Комарков назвал «стрелой».

– Верите?

– Убеждён!

– Допускаю: в чувстве творческого прилива Комарков подумал о скорой славе и соскользнул на лёгкий путь. Хотя и не следовало, но я сочувствую ему – преследуемый охотниками волк… Гордиев узел… И времени утекло, как воды в Ние. Правда, историки и археологи распознают, как жили люди тысячелетия назад. А тут случай трёхлетней давности. Право, не знаю, как и чем вам помочь… Быть свидетелем не могу – пришёл на станцию недавно. А вы-то что предлагаете?

– Верните пшенице то название, которое придумал ей Иосиф Петрович.

– Тут воля наша, – Евдоким Михайлович сдвинул хохлатые брови. – А что потом?

– Время покажет…

– Уволить мерзавца! Ступай, голубчик, на все четыре стороны. Вас на его место поставим.

– Пусть работает. Себе я дело найду.

Евдоким Михайлович лукаво прищурил глаза и улыбнулся:

– Сужу по выступлению на комиссии: вы настаиваете, может, Комарков и заслужил – посадить его за решётку…

Я возразил:

– Не прошу… не хочу Комаркову тюремного заточения. Судьёй ему быть должна своя совесть. Только она одна – и сила, и красота человека. Только и всего, чего я хочу: пусть он вырастит свою «таёженку» от начала до хорошего спелого колоса. Как Иосиф Петрович.

– Назвался груздем, так полезай в кузов…

– А на чужой каравай рот не разевай…

Виляев словно засомневался в том, о чём думал прежде, пожал плечами и сказал:

– Но, мил-человек, судьба «таёжной» окончательно не решена – пшеница в госкомиссии по сортоиспытанию. Если что, найдутся порядочные учёные и доведут её до конца.

Разговор с Виляевым притупил тревогу и, казалось, даже заронил надежду в поисках правды. Ну, а пока, думал, достаточно будет и того, чтобы вернуть пшенице её первородное название.

Вышел на улицу, постоял у входа в коридор научного корпуса, на фронтоне которого чуть полинявшими буквами все ещё сияли слова великого Данта: «Здесь надо, чтоб душа была чиста, здесь страх не должен подавать совета»…

Посёлок жил своей неброской обыденной жизнью. Шёл извечной дорогой тёплый, безоблачный день. Весело клокотала на каменистом перекатье шаловливая Ния. Шагая домой, ещё подумал о том, что будь Евдоким Михайлович в те трагические дни на опытной станции, плохого могло и не случиться, и я встретился бы сегодня с Иосифом Петровичем.

…Да, поистине красиво и дорого лишь то, чем чиста и здорова душа ЧЕЛОВЕКА.

Глава XIV

Видел: жена омрачена, ходит сама не своя. Я высказал ей всё, чем был обеспокоен, а она, всё ещё ничему не веря, ждёт что-то, мне неведомое. Так было вчера, сегодня повторяется то же. Неужели Марина не понимает смысла