Мысли всякие приходили – чаще не радужные. Думал, хватает у женщины ловкости: чужого человека рада спасти, а мужа родного подталкивает на ссору. Изменила, что ли, она судьбе своей и чести женской? Или, может, не приемлет её, тронутое забвением сердце, человека-инвалида. Стыдится она, молодая и красивая женщина, показаться с таким мужем на людях? Вроде неприязни душевной ко мне не замечаю, если она искреннего чувства своего не таит…

Стараюсь всё понять – повод, как и прежде, к недоверию не нахожу. Все дела Марина ведёт по-хозяйски. В неказистом нашем доме с прихожей-кухней, одной комнатой да крохотной Степанкиной спальней постоянная завидная чистота. Ухожен огород. Марина как-то ухитряется даже сшить себе и Степанке обновы – перекроит поношенное, сладит отрезки, и вещь смотрится, как из магазина.

А выйдет на тихую поселковую улицу, будто та разом, становясь нарядной, оживает. Гурьбой бегут ребятишки за учительницей и наперебой (рады, кто погромче!) кличут:

– Марина Николаевна!.. Нас возьмите!

Побывать со своей учительницей на людях дети считают самой высокой наградой. Да и взрослым льстило посмотреть на неё, статную и миловидную.

Слухи о привязанности Комаркова к Марине и раньше, и сейчас, когда в отношения мои с нею вкралась тень, я отвергал решительно. В молодости, в пору становления характера, не позволила себе вольности, так разве решится на какой-то соблазн сейчас?

Ни при каких обстоятельствах ссориться с Мариной не хотел. Мысль об этом мне была чужда. Однако конфликт назревал. Тянуло к нему какое-то скрытое от глаз течение.

Терзала досада. Мне хватало одного дела с Комарковым, а тут (совсем не ожидал!) взбунтовался человек, с которым повелела судьба доживать век.

Конфликт зрел, не терпелось поскорее его разрешить, а складывалось так, что развязка отодвигалась. И всё прояснилось только после заседания учёного совета.

Марина сидела на кухне, ожидала меня ужинать. Степанка носился на улице. Стол с наполненными едой тарелками ярко освещало заглянувшее в окно предзакатное солнце.

Марина посмотрела на меня настороженно и спросила:

– Ты с заседания совета? Кончилось?

– Только сейчас.

– А я думала, давно.

– Почему же ты так считала?

– Долго ли разобраться, когда всё ясно.

– Вроде ты наперёд знала, что будет плохо, не докажу я вины Комаркова.

– Ты пошёл на заседание совета, а я подумала, что если уж до истины не докопались следователи, то тебе совсем не под силу.

– Следователи не хотели, а мне совесть велит. Велела совесть, вернее. Теперь пока всё остается, как было…

– Почему? – Марина взглянула на меня с тревожным любопытством.

– Ты разве не знаешь? Я лишился части записок Соснова. Пропали. Накануне, как надо было идти на совет.

– Поди, грех пал на меня, за тот раз.

– Нет, тебя не виню, Марина. Записи я оставлял на сеновале, где отдыхал днём. Кто мог взять? Степанка? Спрашивать у него не стал. Зачем втягивать в наши неурядицы ребёнка, да и верю – он не трогал.

Вдруг Марина о чём-то суетливо спохватилась. Вспомнила, что мы уходили в поле – пропалывать картошку, в тот день и шарился кто-то в нашем дворе. Были следы. Воротца в огород стояли приоткрытые, и след от чужой, не нашей обуви, на тропке остался. Марина сразу мне не сказала, не подумала, что к чему. Да и после драки кулаками не машут. Сами ротозеи.

– От своего вора не убережёшься, – высказываю догадку Марине.

– Говоришь, будто знаешь его.

– Я показывал дневник Комаркову, читал то место, где Иосиф Петрович пишет о пожаре.

– Теперь-то как? Тебе надо забыть обо всём, что делал и слышал. Я говорила: не лезь, Саш. Не послушался, – Марина видела свою правоту и будто радовалась тому, что её наитие подтвердилось, как думала, так и вышло. И пусть всё останется, как получилось, в конце концов это не хуже того, что было раньше и как сложилось к моему приезду. И нет, стало быть, повода огорчаться.

– Комарков, может, и в самом деле не виновен, а ты подозреваешь его в подлоге.

– Странно, Марина… Ты за кого меня принимаешь?

– За человека, который ошибся и не хочет признать ошибку. – Марина тихо рассмеялась: – Мне забавно смотреть на тебя, Саш. Взрослый человек, прошёл фронт, а пустяка сущего понять не может. Комарков не глупый человек. Разве бы он соблазнился на виду у всех связываться с «таёженкой». А по-твоему так выходит: переместил пшеницу с одной деляны на другую – и думает, что шито-крыто.

– Он так и сделал, надеясь, что выйдет. И вышло б, не вернись я с фронта. И мне обидно, что ты не понимаешь да ещё и смеёшься…

– Над твоими следовательскими делами любой засмеётся… Что на совете-то сказали?

– Совет не увидел в Комаркове негодяя.

– А ты видишь?.. И сейчас?

– Вижу…

– Наговор! Выдумка! – взгорячилась Марина. – Тебе, Саш, поди, завидно… У него новый сорт пшеницы выходит, а ты теперь не сумеешь.

– Что мне завидовать, Марина… Пусть Комарковы нам, фронтовикам, завидуют. Наша ноша тяжелее и подороже.

– Я знаю про это…

Она встала, отошла от стола к окну и загляделась на пустынную улицу. Мне показалось: она кого-то хотела увидеть. Переубедить Марину было делом напрасным – взялось откуда-то в ней упрямство?

Я вышел на улицу. Вечер подступал, и издалека – от горизонта, и вблизи – от неподалёку стоявшего мрачной синей стеною леса. С Нии тянуло приятной прохладой. Дышалось легко и свободно. А в голове всё кружились, не давая покоя, колкие мысли: что же случилось с Мариной? Выходит: не хвали день с утра, а бабу смолоду… Ехал домой, к жене и сыну… А теперь впору – ищи другое пристанище. Какая ты, жизнь, неприютная! Или мы сами понять не можем, что обязаны дать ей, чтобы приголубила.

Махнуть, что ли, куда-нибудь… Матушка-Россия широка, приютит, места всем хватит.

Погоди, Александр Егоров! Не торопись. Ты на фронте считал возвращение домой, к жене и к сыну, за счастье. Кто простит тебе, если, придя в родной дом, с лёгкостью перекати-поля покинешь его. Погоди и подумай!

А думать было и нечего. Когда я возвратился уже в потёмках, Марина сказала:

– Послушай, Саша… Мы, вижу, и дальше не поймём друг друга.

– Ты почему так говоришь?

– Мы по-разному судим об одном и том же…

– Ну и что… Сегодня по-разному, а завтра разберёмся, кто прав, а кто виноват.

– Я спокойно пожить хочу. Не могу больше мучиться.

– Спокойной жизни всё равно, Марина, не будет… С нами-то ладно, мы взрослые. А Степанка? Он-то как? Ты подумала?

– Степанка будет со мною! Я его никому не отдам.

– За это тебе спасибо. Ну, а я… Что я? Мы долго