Да, такие цапли в столичных газетах давно не водятся. Внезапно он отпрянул и нырнул в толпу. Вынырнул, ухватив за локоть самого настоящего индюка. Толстого, полыхающего, с красной косынкой на шее. Индюк бурлил не гневом, а энергией, хохотал, запрокидывая голову и тряся могучим животом. Это и есть знаменосец порядка? За ним тенью держались двое мальчишек лет восемнадцати. С такими же красными косынками. Телохранители, что ли? Порученцы. Репортеру он что-то пошептал на ухо и сразу отпихнул пальцем в грудь. Налетел на меня, схватил за руку обеими руками – толстыми, сильными и мокрыми. Слова посыпались проворно, иногда ускоряясь до захлебывания.

– Ну-ка признавайтесь, зачем сюда пожаловали? За карьерой? Или вы у нас патриот? А я знаменосец! Уже знаете, конечно. Гулянку с какой целью устроили? Порадовать народ или развлечений не хватает? Если надеетесь отмолчаться, то не надейтесь. Может, вы меня боитесь? Правильно делаете. Шучу! А почему мы раньше не видались? Меня трудно не заметить! Ах, ну да. Это же из-за вас тревога была. Это же вы у нас заблудились. Сказал бы – в трех соснах, да боюсь обидеть, у меня сердце доброе. Ладно, чего там! Давай выпьем «на ты»!

Со всей вежливостью я довел до его сведения, что мне это не подходит.

– И не сомневался! От моего напора все пятятся. Вы не исключение. Ну, ваше здоровье, желаю чтоб! Чтоб что? С лужайки закона что хотите настричь? Барышей ждете? Без обид! А это что за драчуны? Сова с ястребом! Кто кого разорвет?

Ответил, что исход схватки сегодня вечером интересует всех.

– Так и знал, что вы это скажете! Я съязвил, что вы не исключение, вот и вам захотелось щепку воткнуть. Не извиняйтесь, я не в обиде. На обиженных дрова возят! Подождите, еще сойдемся. Отлично поладим! А пока отдохните от меня. Утомил, признавайтесь?

Уж в нем-то доброжелательности не было. Стремительно развернувшись, он столкнулся с Андресом, жизнерадостно завопил: «Вот кто мне нужен!» – и повлек его за собой. Тот с готовностью повлекся от меня подальше.

Уже веяли сумерки. Было приятно и празднично. На столе засветились лампы. В толпе скользнул Гай и напомнил черного лебедя все из той же книжки. Подошла Марта и взяла меня за руку: «Теперь наш выход». Мы тоже поплыли по реке народа, а Старый Медведь и Герти заняли мое место у двери.

Совершенно спокойно, как будто иначе и быть не может, я обнял Марту за плечи. Так и двигались в толпе. Меня благодарили. Я благодарил. Шепнул ей: «Сегодня слышал, что вы мне двоюродная. А на самом деле – родная». Задержала взгляд, обвила меня рукой за пояс, но промолчала. Мы приплыли на поклон к великому лазутчику-инвалиду.

Месяц вышел и налился светом. Стемнело. Быстро и тихо толпа исчезла. Но праздник продолжался. Разбирать столы тоже было весело. Старый Медведь рассказал, что произошло на заводе: справились, уже все в порядке. Я признался, как только что превратился в ребенка, вспоминая свои сказки с картинками. Сестры смеялись, сбросив напряжение ответственности. У них была – «и есть, дома лежит!» – точно такая же книга. К центру оживления подтянулся народ. Спрашивали о лекции. Да, в воскресенье. Можно прямо здесь. Перед обедом. Вы умеете говорить на воздухе? Не страшно, что не пробовали, когда-то надо начинать. В политику, например, пойдете. На митингах выступать придется. В политику? Ни за что!

Оживление не спадало. «Загляденье у вас сестрички! Сероглазые!»

Меня звали посидеть-выпить, поближе познакомиться. Возле самого фонтана сдвинули два стола. Откуда-то возник Андрес, теперь спокойно-решительный. «Извини, что не подошел. Ты видел, меня перехватили». Честно говоря, без него было лучше.

Спускалась та тишина, которой никогда не бывает в бессонной столице. Луна задремала в чаше фонтана. Ярко чувствовался свежий запах воды и цветов. Все мы невольно понижали голос. Разговор колебался, как пламя свечи. Открытие, вечер, серые глаза, перебежчик… Где-то совсем близко – за углом в переулке? – поднялась возня. И что-то вроде ворчания, отрывистого то ли лая, то ли карканья. Как будто собаки сцепились над костью. Но в городе не было собак, которые бегали бы без дела. Вдруг хриплые слова прорезали животное рычание: Из черной тени в зеленоватый свет качнулись две фигуры. Одна точно была репортером, но я не мог понять, кого он тащит с собой. Почти на себе. Их ждали молча и поглядывали на меня вопросительно. Похоже, это я должен был решить, что делать с пьяными – прогнать или позвать. Было любопытно.

– Пусть будет так, – проскрипел репортер неизвестно о чем. Второй безобразно сел мимо стула, побарахтался на четвереньках и застыл на бортике фонтана, уткнув локти в колени и лицо в ладони. Это, конечно, был Гай, но неузнаваемый. Теперь он напоминал не черного лебедя – как это мне померещилось? – а раздавленную колесом ворону. Им налили, хмуро посмеиваясь и чего-то ожидая. Цапля ухватила ворону за шиворот, втащила на стул и потребовала: «Пей! Очухаешься». Воронья лапа раздавленно дернулась, но поймала стакан. Все выпили.

– Пусть будет так, – повторил репортер. – Предрассудки неистребимы. Понимания не дождешься. Я для них неудачник из жалкой газетенки. Слетают сюда из своих «Ведомостей», как небожители. А сами такие же, как я. Газета – плохой путь к бессмертию.

Поусмехались: бессмертия хочется?

– Точно так же, как и вам, – отрезал он, и собутыльники стали слушать внимательно. – Если умрет репортер, никто не заметит. Его строчек больше нет, но вместо них есть другие, такие же безымянные. И эти серые строчки смыкаются над его памятью, как волны над утопленником.

Непризнанный поэт, вот он кто. Гений недоношенный. Наверное, эта мысль как-то на мне отразилась. Он строго наставил на меня нос и палец:

– Только я имею право сказать – стертые строки. А ты, столичный, на пустяковый вопрос ни словечка не вякнул. Думал – запросто, да оборвался.

Герти предупреждала – напьется и сцепится. Только не со мной. Со мной не выйдет. Двину против него рать доброжелательности. Сказал очень серьезно:

– А вы мне помогли. Спасибо. Может, прочтете что-нибудь свое?

Оказывается, я не ошибся. Ко мне присоединились, негромко постукивая стаканами: давай, читай! Выпили. Стихослагатель встал. Пробормотал: «Справедливость – очень редкая птица». Вздохнул. Покрутил шеей. Вытер ладонь о карман. Приложил к сердцу. И задекламировал:

Странно. Куда лучше, чем можно было ожидать. Вокруг что-то завосклицали. Я попросил прочесть еще раз. Он сел, словно подломились ноги. Спросил: «Правда?» И медленно, с рыдающим хрипом прочел сначала. На этот раз все притихли. И вдруг раздался безжиненно-стеклянный голос Гая: