– Здравствуй, небо, я вернулся. Это хорошо. Но только это. И таким размером писать нельзя. И так рифмовать нельзя.

– Кто тебя спрашивает? Почему нельзя? – заступились за стихотворца слушатели.

Гай посмотрел стеклянным взглядом и медленно выговорил:

– Потому что это ворон. Потому что черный ворон. Потому что страшный ворон. Каркнул ворон: никогда.

И сам закаркал, закашлял, попытался отпить из стакана. Захлебнулся, облился. Вино потекло у него изо рта и носа. Стянутые на затылке волосы рассыпались, намокли, липли к щекам. Почему-то все смотрели, хотя было противно до тошноты. Вдруг Андрес крикнул: «Свинья! Дохлятина!» – и вскочил. Чтобы расправиться? Злой на меня, нашел выход бешенству? Но мигом появился Карло. «Тихо, тихо, сейчас, сейчас». Выдернул Гая из-за стола и уволок, как тряпичную куклу.

Благорастворение «посидеть-выпить» не удалось. Мои новые земляки чувствовали себя неловко. Кто-то начал передо мной извиняться. Накинулись на виновника: «Зачем ты его притащил?» Сердито допили и разошлись. Стихотворец попробовал удержать меня, но остался ни с чем.

А ведь раздавленная ворона сразу угадала напев «Ворона». Как это может быть? Даже я не узнал.

Увидел издалека. Интересная неожиданность. В тени зеленого тента на зеленой скамейке под фикусом меня уже ждали. Кто же это? Увы, с торжественным видом навстречу поднялся старый Юлий. Выбритый, принаряженный, в белой косынке. Завязки свисали ему на плечо грустными кроличьими ушами. Обозначилась унылая перспектива служить безотказным слушателем для всех стариков, кого потянет поговорить.

Приветом от хозяина – скорее от Аниты – на столе кудрявился букет маленьких красных роз. Подшаркивая, старик обошел комнату, все осмотрел и одобрил, растягивая в улыбке беззубый рот. Долго устраивался на стуле. Наконец, начал.

– Ты это… Ты чего ж расценки не повесил? Говори сразу, сколько с меня возьмешь. У меня очень важное дело. Ты вот здесь в окне прикрепи ценник.

Невозможно было и подумать, чтобы с этих кроличьих ушей брать какую-то плату. Ответил, что внимательно слушаю, а денег с него не возьму.

– Это как это? – Он задумался. И вдруг мелко затряс головой, закипая и брызгаясь слюной: – Это почему? Я тебе кто – нищий? Я мастер! У меня мастерская! Ты зачем меня обижаешь? Мне подаяний не надо!

Внутренне поеживаясь от неловкости, догадался ответить, что есть такая примета. Он прямо задохнулся:

– Какая примета? Кого ты слушаешь, кому веришь? Молодой, образованный! Не знаешь, так меня спроси! Я-то все правильно сделал. Головой подумал. Пришел пораньше, чтоб у тебя первый клиент мужчина был. Как положено. Для удачи. Чтоб дело пошло. И бумажку принес крупную, чтоб не мелочью платить. Тоже для удачи. Скидочку для первого раза можно сделать, не спорю. А чтоб бесплатно – это просто чушь!

И в довершение тоскливой нелепости вытащил свою «крупную бумажку»: на, смотри! Говоря честно, я его боялся. Бедность, дряхлость, безобразие, а с ними вместе достоинство, сердечность и глупая наивность – это страшно.

Откипев, он принялся излагать дело. Оно и правда оказалось важным. И сложным. Свою единственную ценность, дом с мастерской, он хотел завещать жильцу, обойдя родного сына.

– Ты уж мне помоги. Надумал недавно, да посоветоваться было не с кем. Понимаю так, что он, Гай, мне и глаза закроет. Пожить-то я не прочь. Охота пожить! Сам потом поймешь. Но решать пора. Ты спрашивай, что надо, все расскажу.

Наверное, страх перед стариком наводил на меня помрачение. Первый вопрос получился на редкость неудачным: почему Гай такой темный? Кротко кивнув носом, клиент доходчиво объяснил бестолковому консультанту: уж таким уродился. Второй вопрос вышел еще хуже: но он кто – араб, тамил, мексиканец? Это как это, что такое тамил? Да паспорт, паспорт у него чей?

Старик попятился вместе со стулом:

– Ты что, ты что? В чем его подозреваешь? Что он по чужому паспорту живет?

– Какое у него гражданство! – наконец-то сформулировал.

– А! Так бы сразу и спрашивал. Наше у него гражданство, какое ж еще.

С трудом сосредоточившись, стал обдумывать дело. Гаю известно о вашем намерении? Нет, я ему не говорил.

– А он примет наследство?

Старик пожевал проваленным ртом, вздохнул.

– Ты уж так постарайся, чтоб принял. Он меня любит, уважает, знаю. А вот примет или нет, не знаю. Меня-то сразу видно, вот он я. Сердце простое, душа нараспашку. Думал-думал, еле удержался, чтоб ему не сказать. Не умею ничего таить. А он не такой. Умный он слишком. Умных нелегко понять. Если б я был молодой и без гроша, а старик бы мне от души дом завещал, я бы радовался, старика добром поминал. А он знаешь какой? То ли обрадуется, то ли скажет: нельзя. А почему нельзя, я и не пойму.

– Есть у него собственные средства?

– Какие средства? Нету. Я уж говорил ему: да живи так, не надо мне ничего. А он: нет, дедушка Юлий, нельзя! А почему нельзя?

– Он охотник?

– Охотой не проживешь. Это так, для души. Или Карло попросит дичи.

– Но он работает где-нибудь?

– У меня, у меня. Кто вот в это твое окошко новую раму ладил, кто стеклил, кто навешивал? А в шкафу дверцы? Я-то думал, ты заметишь, скажешь. Стекло-то смотри как вырезано. Фигурное. Он еще и подрабатывает. Ну, это где придется. А раньше у твоих сестер на заводе работал. И зарабатывал хорошо, но ушел. Ты не думай, его не выгнали. Наоборот, отпускать не хотели. И сейчас зовут, если что срочное помочь надо. Вот вчера звали. Так что не из-за этого…

– Алкоголизма? То есть с других мест его сгоняли из-за этого?

– Ты не думай, он сейчас не пьет. Ну, почти. А я-то на что? Помогу. Когда удержу, когда похмелю. Ну, болен человек.

– А как людям понравится, что вы ему оставите дом? К нему, похоже, плохо относятся?

– Тяжелый ты вопрос задаешь. Плохо-то плохо. В ополчение долго не брали. Сейчас-то взяли. Он в лазутчиках.

– Как, с хромотой?

– Ну и что? Ты с ним наперегонки бегал? Побежишь, так я на него поставлю… Косятся на него до сих пор. Чужой, говорят. Да еще болезнь такая проклятая, да еще темный. И вообще странный. А люди тоже не всегда правы. Он хороший. Меня на ноги поднял. Ты вот думаешь, я совсем старый. А не совсем! Это со мной после событий. Ранен был. Я воевал!

Он оттянул ворот и показал, как от страшной дряблой шеи уходит вниз под рубашку жестокий шрам.

– Когда старуху свою похоронил, один-одинешенек остался, только помирать. Плохо мне было. Работать не мог. Ну, взял жильца. Его никто пускать не хотел, а мне все равно было. Видишь – оклемался, скриплю. Ноги еще носят, руки работают. Он за мной ухаживал, выходил меня.

– Это важно. Расскажите.