Дальше легче. От Белграда на север, в Субботицу, а там до венгерской границы всего 30 километров, можно добраться и автобусом, и такси. Что венгры закрыли границу, я узнаю уже в поезде – это обсуждают, матерясь, пассажиры. Тут любят беженцев, лишь покуда они проездом.

В Субботице нет волонтеров. Только маленькая женщина с отлично поставленным голосом. Актриса местного детского театра.

– Ебене ти матер у пичку! Чертовы глобалисты! Мы с вами будем говорить по-русски или не будем вовсе.

– Как вы им помогаете?

– Объясняю, что сколько на самом деле стоит, рассказываю, как куда добраться, читаю им новости из интернета. Почему? Потому что помню войну. Помню, как НАТО бомбило наши рынки и больницы. И я ненавижу, когда людям врут. А беженцам все врут. Все на них зарабатывают.

– Ну вот в Прешево албанцы устроили отличный лагерь.

– В Прешево хорошо. Албанцам. Но не сербам. Не сербам.

60 часов. Венгерская граница

Мой таксист – редкий русофил:

– Я Обаму ненавижу. С тебя до границы 30 евро, брат. А Россию люблю. 45 евро – и мы в расчете. Путин, Путин. Медвед! Приехали. 50 евро.

И высадил в чистом поле, как обычно и поступают с беженцами.

На северо-восток – железная дорога. Заросшая крапивой колея. По ней возвращаются люди. Путь перекрыт: солдаты, броневик. Повсюду мусор и венгерские листовки: мол, мы народ гостеприимный, но нелегалов сажаем.

Другая дорога – асфальтовая, упирается в погранпост. Не пропускают вовсе никого. Там тоже солдаты. И беженцы. Молодой араб раздобыл тележку и уселся прямо в нее, демонстративно качая ногой. Большинство семейные. Кто молод и без обузы – пошел искать обходные пути. Еще тут несколько журналистов и бодрый старик на минивэне.

– Я ради дочки. Делаю для нее историческое фото. В учебниках еще прочтем об этом венгерском позоре. Я ведь и сам сербский венгр. Тут Венгрия была. До войны. До той еще, позапрошлой. Страшно стыдно.

Он щелкает ребенка на фоне колючей проволоки.

– Беженцы… Знаешь, вся Сербия хочет бежать. Тут нет работы. Югославская промышленность разрушена. Яблоки теперь растим для вас, русских. И умоляем Италию, чтоб делала у нас машины, чтоб наши люди за 200 евро стали роботами на конвейере. У меня-то, к счастью, бизнес. Я рублю тростник и делаю из него крыши. Легкие деньги! Новый год встретил в Бразилии. Знаешь, что тебе скажу? В Бразилии сейчас, наверно, очень хорошо.

63 часа. Черная Таня

В Субботице, налево от вокзала, беженцы заряжают мобильники. За бильярдным столом два пакистанца и сириец гоняют шары. Привычные ответы: иду месяц, потратил 5 тысяч, хочу работать, друг в Голландии, кузен в Германии… И вдруг – злоба:

– Хочешь понять меня? Ты, Европа? Почему ты тогда здесь? Ты приезжай в Кашмир. Там индийские солдаты убили мою семью. Приезжай! Побудь мной!

Его успокаивают. Произносят правильные слова: в Германии мы хотим много и честно работать…

Ясно, что болтовня. Бегут ведь не куда – бегут откуда.

Сажусь, устыженный, за барную стойку. И тут – совпадение, чудо, подарок судьбы.

– А вы…

– Таня, бармен.

– Но вы…

– Из Африки, как видите. Из ЮАР. Отец – серб, работал там инженером. Ну и вот. В Субботице 27 национальностей. Я отлично вписалась, хоть и черная. А вы?

– Женя, писатель. Из России. Шел с беженцами. Три дня, 500 километров. Мой эксперимент закончен, их жизнь продолжается. Можно мне кофе?

– Зачем это все?

– Понять их. Повторить их путь. Потом – репортаж. Про них, и про вас, и про нас. В конце намекну, что нет никакой разницы. Что все мы друг у друга в гостях. И так далее. Всякий такой гуманизм.

– Не надо намеков. Лучше сказать прямо. А то люди непонятливые. Я много лет в Европе и хорошо помню последнюю войну. Все тогда были очень непонятливые. А вот и кофе.

68 часов. Быть беженцем

В конце пути я был довольно грязен и основательно оброс. На белградском вокзале – там, где тысячи спят на земле и в палатках, – маленький мальчик сказал по-сербски:

– Иди домой, беженец.

Мама дала ему подзатыльник, но я почесал бороду и действительно пошел прочь. В кармане лежал мой счастливый билет – красный паспорт страны, в которой пока не воюют. Но я все равно по привычке считал часы – сколько там еще в запасе.

«А правда, у Путина дочь умерла?»

Чужому в таборе закон простой: не надевай шорты, не поминай черта, уважай старших и пей чай, если предложат.

Табор – четыре гектара на севере Тулы. Хаос тропинок, дома сплошняком. Хочешь пройти – улыбнись детям. Или плутай.

– А видел, дядя, как наши с Францией сыграли?

«Наши» – это румыны. Цыгане-котляры верят телевизору и чувствуют что положено: любовь к России, к Украине – трепет. Но болеют – за историческую родину.

Идем сквозь табор. Дети дергают за рукав.

– А правда, у Путина дочь умерла? А камера дорого стоит? А Янчи вчера на Чернявке женился! Из самой Москвы музыканты приезжали!

Сегодня всюду тишина. Отдыхают после вчерашнего. В таборе каждый вечер свадьба: надо успеть привести жену в дом, пока не снесли. Это обычай. Жить у жены, «примаком» – позор.

Дети учат меня языку: помесь хинди с румынским. Кошка – мыца, котенок – мыцуца, собака – жюкол, щенок – жюколицы. Видишь цыгана – скажи «тявес бахтало». Дословно – счастья тебе.

Не будет счастья. Табор обречен. Сто двадцать домов из двухсот снесут до первых холодов.

«Построю дом в два раза больше, чтобы все сдохли»

Кулаки у цыгана сжаты. Лицо у цыгана каменное. Он смотрит, как ломают его дом. Дом был хороший, двухэтажный. Его строили двадцать лет.

– Ты дом снимай. А меня снимать не надо. Мои фото теперь по всему миру. Это же я кошку убил. Суд теперь будет. Из-за кошки. А что дети остались на улице – это им не страшно. Но ничего. Бог на свете есть. Чтоб их всех парализовало.

Он тот самый уже знаменитый цыган, что кинул котенка в стену – от отчаяния, как кинул бы камень. Сейчас он обманчиво спокоен.

– А правда, у Путина дочь умерла? Нет? Жаль. Пусть страдает, как моя семья страдает. Пусть его дети останутся на улице. И дети всех, кто нашему несчастью рад. Бог все видит! Бог всех накажет, чтоб они подавились. У меня дом был триста пятьдесят квадратов. Я построю в два раза больше. Чтоб все сдохли. И напишу: это Путину назло.

Цыган замолкает и снова настороже. Но из ближнего дома (снесут через месяц) выбегают его дети. Они еще не знают, что всякий журналист – враг.

– Дед, наладь интернет!