дети прибежали в нашу спальню, забыв о строжайшем запрете «отчима», а он на этот раз не решился их прогнать. Несколько мгновений мы лежали неподвижно, тесно прижавшись друг к другу, потом решились выбраться на галерею. На улице все стихло, но небо над магнолиями стало оранжевым.

Около шести по телевизору сообщили о военном перевороте, свергнувшем президента республики. Мы впервые услышали имена главных заговорщиков – полковника Эммануэля Кваси Котоки и генерал-лейтенанта Акваси Аманкваа Африфы. Парализованные ужасом, мы смотрели на лица двух заурядных молодых мужчин в униформе, объяснявших причину своих действий, сформулированную в четырех словах: «Кваме Нкрума был диктатором».

Каждого гражданина попросили на время прервать работу или занятия, в стране объявили комендантский час, школы и университеты закрыли. К восьми утра – боже, до чего медленно течет время в подобные моменты! – на улицах появились танки. Мы оставили детей под присмотром Адизы и Квобена, младшего брата Квамы, который часто ночевал у нас, и рискнули пешком выйти в город, но добрались только до Дома правительства. Все соседние улицы и переулки занимала ликующая толпа. Мужчины и женщины с набеленными лицами (белый – цвет победы, как я узнала позже) дергались в буйном танце. Людской поток понес нас к центру. Статуя человека, которого еще два дня назад почитали как бога, валялась на земле, разбитая на тысячу кусков, и фанатики яростно топтали их. Я не верила своим глазам. Мне было известно о существовании набиравшей силу оппозиции Кваме Нкруме. В двух крупных английских газетах Конор Круз О’Брайен обвинял его в том, что он окружил себя алчными безбожными мошенниками и доносчиками, которых не волнуют ни благополучие народов, ни соблюдение элементарных прав, ни свобода слова. Один из министров, Кробо Эдюсей, заказал для себя кровать из чистого золота! Все больше людей обвиняли Нкруму за методы, которыми проводились реформы, касающиеся прежних традиционных властей и религии. Говорили, что он превратил страну в «тихую гавань» не только для настоящих борцов с колониализмом, например членов алжирского Фронта национального освобождения, но и для противников демократически избранных режимов, которых называли «марионетками» и «прихвостнями империализма». Своего мнения у меня не было, но я ценила, что в Гане нет лагерей для политзаключенных. Мне казалось, что у народа есть все необходимое, что уровень жизни растет, оставаясь одним из самых высоких в странах южнее Сахары. Тогда чему радуется толпа, почему ликует? Я вспоминала слова Луи Беханзена, когда-то так шокировавшие меня: «Нельзя думать, что народ от природы готов к революции. Его нужно принуждать к ней».

Мы остановились в доме Роже и Джин, как обычно полном писателей и артистов, на сей раз – в трауре. Сначала я удивилась, но тут же все поняла. Люди тревожились, их душами овладел страх. Все, кто, как Роже, не переставали критиковать Кваме Нкруму, задавались вопросом: какое будущее ждет страну под властью никому не известных Котоки и Африфы? В конечном итоге Осагьефо не заслуживал такой судьбы. Совершенно доволен был только Кваме Айдоо.

«Теперь эта страна возродится! – ликовал он. – С нетерпимостью и фаворитизмом покончено!»

Его никто не поддерживал. Интуиция подсказывала, что чета Жену всегда невысоко ценила Кваме, но не демонстрировала своего отношения ради меня. Много лет спустя, в Швейцарии, умиравший от лейкемии Роже признался: «Нам с Джин было больно видеть вас с этим парнем. Мы не понимали, что, кроме внешности, вы нашли в этом самодовольном типе!»

Никогда нельзя забывать собственное происхождение! Я и сама родилась в семье спесивых мелких буржуа и полагала, что далеко не так умна, как считают мои друзья. В противном случае моя жизнь не превратилась бы в такой хаос…

Ближе к вечеру по телевизору сообщили, что Кваме Нкрума сбежал в Конакри, где Ахмед Секу Туре сделал его сопрезидентом Гвинеи.

– А с народом он посоветовался? – задал провокационный вопрос Кваме Айдоо.

Никто не откликнулся, хотя он попал в точку.

Двадцать шестого февраля я лежала в шезлонге на галерее, читала детям роман Энид Мэри Блайтон и вдруг увидела, что подъехали две полицейские машины и тюремный фургон «Черная Мария» (его так прозвали, потому что он странным образом напоминал одновременно катафалк и машину доставщика продуктов). Хлопнули дверцы, и ко мне кинулись шестеро полицейских. Один из них, старший группы толстяк в плоском кепи, раскрыл папку и спросил торжественным тоном: «Вы – Мариз Конде, гражданка Гвинеи, родились одиннадцатого февраля 19** года?»

Я хотела было сказать, что родилась в Гваделупе и являюсь французской гражданкой, но тут вспомнила, что у меня есть гвинейский паспорт, и кивнула.

– Именем временного правительства Республики Гана я вас задерживаю! – продолжил крепыш.

– За что? – пролепетала я, придя в ужас.

Он не ответил, махнул рукой своим приспешникам, на меня в момент надели наручники, связали ноги и поволокли в фургон. Дикими голосами завопили дети, и машины тронулись, провожаемые какофонией звуков.

На галерею выбежала ничего не понимающая Адиза, и я успела крикнуть: «Сообщи Кваме, что меня арестовали!»

Во многих моих романах, от «Херемахонона» до «В ожидании паводка», один из персонажей совершает «поездку» в тюремном фургоне. Забыть такое невозможно. Я помню до сих пор. Кажется, что жизнь внезапно закончилась и ты никогда не выйдешь за пределы тесного пространства, куда слабый свет проникает через зарешеченное окошко. Начинаешь верить, что больше нет ни будущего, ни свободы, ты лежишь в гробу и тебя везут невесть куда. Чувствуешь не страх, а распад личности, думаешь, что уже не принадлежишь к этому миру. Мне показалось, что «путешествие» продлилось бесконечно долго, а когда наконец закончилось, я оказалась в незнакомом квартале. Меня привели в только что построенное бетонное здание – Центр предварительного заключения Альберта Лутули. На засыпанной мусором улице беззаботные мальчишки играли в мяч, и мне захотелось крикнуть: «Сделайте что-нибудь! Разве не видите, что со мной происходит?»

Мы оказались во дворе, потом поднялись по лестницам, что оказалось совсем непросто со связанными ногами. Наконец мы вошли в помещение без окон, я села на топчан и погрузилась в прострацию. Так прошло много часов, и, когда я была уже готова помочиться в углу прямо на пол, дверь открылась и вошли две женщины, на удивление веселые и по-матерински добрые, которые сняли наручники и освободили мне ноги.

– Так лучше, детка? – с улыбкой спросила одна.

Обе были одеты в причудливые мундиры из черного льна, разрисованного огромными белыми пятнами. Я узнала, что они входили в группу тюремных охранниц, которых обычно называли «женщинами-леопардами». Та, что провожала меня до вонючего сортира, заодно объяснила выдвинутое обвинение: оказывается, я