была шпионкой на содержании Кваме Нкрумы, только что бежавшего во враждебную Гвинею. Смешно? Еще как, но смеяться над подобными глупостями не хотелось. Никто не веселится, попав в беду. Не знаю, как, но новость о том, что меня разлучили с четырьмя маленькими детьми, облетела весь Центр, и «женщины-леопарды» стали обращаться со мной, как с любимой сестрой. Раздатчица еды положила в тарелку двойную порцию, к которой я не притронулась. Я многое поняла за четыре дня и четыре ночи в камере. Гана, где деньги имели самую большую власть, явила себя во всей красе. За несколько седи[149] заключенные получали к завтраку корзину прохладных фруктов, еще несколько песев – и в полдень вам подают вкуснейший соус из шпината. За деньги можно было получить настоящий шотландский виски вместо местного эрзаца. У меня при себе не было ни единой монетки, охранницы не возражали против «обслуживания в кредит» и очень сожалели, что я ничего не хочу. Я не могла ни есть, ни пить и не понимала, кого мне не хватает больше – Кваме или детей. В самые тяжелые минуты казалось, что я больше никогда не увижу семью, потом надежда возвращалась. Временное правительство не настолько глупо, чтобы принимать меня за шпионку. Наутро четвертого дня отчаяние почти победило, и тут в камеру вошли солдаты. Один сообщил, что я свободна и в переговорной ждет «мой адвокат».

Я чуть шею не свернула, прыгая по лестнице через две ступеньки, и наконец увидела Кваме в парадной черной мантии, бесконечно печального, с покрасневшими глазами. Он «клюнул» меня в щеку, и я удивилась: откуда такая холодность? Разве меня не освободили? Я ведь вернусь домой? Прямо сейчас? И наша жизнь потечет, как текла!

«Женщины-леопарды» собрались во дворе, чтобы проститься, устроив овацию, как звезде, но Кваме не дал мне времени ответить и в буквальном смысле слова поволок к машине. Мы сели, и он начал объяснять:

– Обвинение в шпионаже выдвинуто из-за твоих гвинейских связей.

– Я знаю, знаю, но это просто смешно!

– Может, и так, но ты приговорена к высылке из Ганы!

Высылка!

– Ты должна покинуть Аккру через двадцать четыре часа. Ничего другого я добиться не сумел.

– Бред! Абсурд!

Он вдруг расплакался. Из всех воспоминаний мне дороже всего это: спесивый, несговорчивый Кваме Айдоо, барристер, выпускник Оксфорда, так гордившийся своим безупречным английским и высоким происхождением, рыдает, уронив голову на руль, трясется и обливается горючими слезами из-за расставания с женщиной. Я обняла Кваме и попыталась утешить его, как мать успокаивает огорченного ребенка, но не проронила ни слезинки, вот ведь странность. Не уверена, что я тоже страдала, силясь понять смысл трех слогов – вы-сыл-ка, – и не постигала их. Мой разум как будто замерз.

Следующие пролетевшие как один миг часы напоминали момент расставания с Гвинеей. Мой дом заполнили люди, в том числе малознакомые, жившие по соседству, друзья Кваме, с которыми я встречалась раз или два, родственники, семья Адизы. На этот раз я понимала смысл происходящего. Никто не выражал подобным образом несогласие с военным переворотом и первыми решениями правящей хунты, но и не демонстрировал особой привязанности лично ко мне. Такой ритуал в африканских обществах практиковался в строго определенных ситуациях – когда кто-нибудь покидал родину, умирал, женился, рождался. Люди надели темные одежды, некоторые – черные, их лица выражали печаль. Мне преподносили подарки. Детскую одежду, диски, ткани пенье разных расцветок. Боаду – кузены Кваме – приехали на своем «Порше», Ирина нарядилась в экстравагантное красное платье с вырезом до талии на спине, а Алекс потрясал двумя бутылками шампанского. Разлив вино, он заявил: «Кваме – лучший адвокат страны. Он вызволит тебя, и ты вернешься к нам, в Гану!»

В некотором смысле Кваме уже подтвердил свою репутацию, вытащив меня из камеры через четыре дня, тогда как мои друзья Роже и Джин Жену, Лина Таварес, Банколе Акпата, Эль Дуче… гнили в тюрьме в ожидании своей участи. Их продержали в застенках много месяцев, а потом депортировали. Под аплодисменты окружающих Алекс спустился в сад, чтобы принести полагающиеся возлияния земле.

Самолет компании Black Star Line поднялся в воздух в семь утра. Я наверняка сошла бы с ума от мысли, что расстаюсь с Кваме и не знаю, вернусь ли, если бы нечто неожиданное и символичное не отвлекло меня. Собирались мы впопыхах. Все дети, даже Лейла, несли сумки, корзинки, чемоданчики, а Дени я доверила большой черный кожаный портфель. Только сев в кресло, он спохватился, что где-то его посеял, и мы помчались в зал отлета, искали под сиденьями, но ничего не нашли. Возможно, кто-то из уборщиц успел выбросить его. Мы обыскали мусорные баки. Ничего. Портфель мог украсть нечистый на руку служащий или пассажир. У меня не оставалось времени подать жалобу – мы с Дени едва успели подняться на борт. Читатели лучше поймут, почему я так расстроилась, узнав, что в портфеле лежали фотоальбомы со снимками семьи разных лет. Родители обожали фотографировать, это хобби фиксировало для потомков их восхождение по сословной лестнице. Машина и шофер в ливрее желто-зеленого цвета, дома, выглядевшие все внушительнее и дороже, и наконец – роскошные украшения моей матери. В «Сердце для смеха и слез» я описала одну из пропавших фотографий, навечно оставшуюся у меня в памяти: «Мои братья и сестры выстроились в ряд. Мой отец, усач в пальто, подбитом мехом. Моя мать, улыбающаяся во все свои прелестные жемчужно-белые зубки. Ее миндалевидные глаза смотрят из-под полей фетровой шляпки. Я стою у ее ног – худышка-дурнушка с капризно-пресыщенным выражением лица (оно изменится только в самом конце юности)».

Я чувствовала себя совершенно подавленной. Африке мало было выкинуть меня вон, она меня «раздела». Отняла моего мужчину, уничтожила мое прошлое, мои корни, одним словом – мою идентичность.

Я исчезла.

«…Благословенный край, отчизна, Англия»

Уильям Шекспир «Ричард II»

Если бы кто-нибудь сказал, что через несколько лет я выйду замуж за англичанина и полюблю его родную страну, эти слова показались бы мне дурацкой шуткой. Спросите почему? Попав в Лондон, я возненавидела этот город с первого взгляда. Солнце там вело себя по-королевски: ленилось, вставало много позже полудня, а показавшись на небе, «драпировалось» в тяжелые серые облака. В четыре дня темнело, и холод проникал даже в душу.

Когда я жила в Гане, мне не очень-то нравилась эта бешено вульгарная страна, и в моих книгах я описываю только Аджумако, но расставание с ней получилось душераздирающим. Я как будто снова